Елена Кисель - Аид, любимец Судьбы. Судьба на плечах [СИ]

Сосны, стоявшие плотной стеной, расступились, явили укромную полянку с озерцом, поросшим маргаритками по берегам. Над озерцом нависала расцвеченная мохом скала, на которой, наверное, было удобно греться, когда жара наверху спадает.

Ну что ж, место подходит. Отсюда нас услышат не сразу.

Я перетек на другое место – дымом, огнем подземного мира. Опустился на одно колено, касаясь пальцами нагретой травы, прошептал: «Здесь».

Странно было видеть, как цветок поднимается будто бы от прикосновений твоих пальцев. На самом деле это Мать-Гея выполняла мою необязательную просьбу, но ведь играть нужно до конца – я и играл.

Многоголовый нарцисс выпрямился, ослепляя жемчужной белизной лепестков и множеством царских золотых венцов в центре. Качнулся, словно лавагет, дающий сигнал к наступлению, послал вперед тайное оружие – одуряющий аромат.

Кора, которая как раз пробовала босой ножкой воду, вдохнула воздух и обернулась удивленно. В очарованной зелени глаз кивали два невиданных нарцисса, и дочь Деметры медленно, будто перебарывая себя, подошла к чудесному цветку, вытянула тонкую ручку, коснулась…

Я стоял теперь в двух шагах и мог любоваться вблизи и блеском медных локонов, и приоткрытыми удивленно губами, нежной кожей без единого изъяна… я сдержал себя еще на миг – миг очарования, мой подарок ей, последнее прекрасное мгновение прошлой жизни, перед тем как…

Я неторопливо потянул хтоний с головы дрожащими пальцами, и мы с моей судьбой наконец встретились глазами – по-настоящему.

Это был миг удивительного понимания, какого мы достигнем потом лишь однажды, когда не станет слов и придется разговаривать взглядами.

«Ты – моя», – сказал я без единого звука. И увидел, что она поняла и прочитала на моем лице свой приговор – потому что она попятилась, и с побелевших губ сорвалось тихое, отчаянное: «Нет».

Она шарахнулась дальше, в сень спасительных сосен, и тогда я свистнул, и разверзлась земля. Золотая колесница на солнце полыхала жаром, и в глазах у черных скакунов жили отблески подземных вулканов: золото, тьма и огонь, – мелькнуло у меня в голове, пока я в два шага настигал бегущую девушку.

Черные одежды, золотая стрела в сердце… и пламя, которым я невольно обжег ее, подхватывая на руки.

Она закричала, только когда я шагнул с ней на колесницу. Негромкий, но отчаянный и полный страха вскрик отразился от скал и улетел в небо; второй вскрик оказался заглушен моей ладонью (лучше бы губами, но когда целуешься, не так-то просто держать вожжи и следить за дорогой); четверка рванула с места, увозя колесницу с двойной ношей, недалеко, только до разлома в земле, во вратах которого нас встретила нянька-тьма, принял мой мир…

Аэды, конечно, потом будут врать. Они найдут три тысячи разных мест похищения, они распишут мгновенный путь моей квадриги в длиннющий переезд с похищенной девушкой на борту, только потом будут удивляться: почему никто ничего не заметил?!

Ногти вспороли кожу на щеке. Я рано задумался об аэдах.

Глаза испуганной жертвы во тьме расселины, по которой мы спускались, горели зеленым бешенством; она вырывалась, как молодая самка леопарда, угодившая в капкан, с абсолютным бесстрашием, будто ей было наплевать на то, кто ее держит, желая причинить как можно больше боли…

– Отпусти!

Это было все равно, что удерживать в объятиях пламя.

Одной рукой я натягивал вожжи – быстрее, пока я тут глазне лишился! – а другой пытался притиснуть ее к себе так, чтобы у нее оказались прижатыми руки, а она извивалась змеей (какое! клубком змей!!), шипела, кусалась, пиналась и старалась вцепиться побольнее. Медные волосы душистой сетью упали на нее и на меня, отчасти, но не до конца смягчая удары; из волос выпадали цветки, которые так надежно заплетала Деметра; ветром их сносило с колесницы, и они падали во мрак моего мира.

Она не тратила времени на щипки или удары кулачками: извернуться, попасть в глаза, в висок, еще одна царапина пролегла по щеке, капли ихора упали на мой хитон, на ее волосы…

Медное яростное пламя билось в моих руках, когда я спрыгивал с колесницы. Когда, перехватывая и отводя ее кисти, нес ее по коридорам дворца (и ведь как назло будто все подданные решили навстречу попасться, и каждый – каждый! – вытянул шею. Спасибо хоть, торжественной встречи не устроили). Глаза медного пламени горели неизбывной ненавистью: «Нет! Не твоя! Только попробуй, ты!»

Еще и как попробую…

Пламя в моих руках – гибкое, в задравшемся хитоне – плавило разум, заставляя гореть нетерпением в десятки раз сильнее, чем до того.

Наверное, если бы она заплакала – я бы остановился. Начала умолять – опомнился бы.

Сбросил бы образ Владыки, как надоевший плащ, наговорил бы ерунды, которую несут влюбленные смертные (или боги, не знаю).

Но она боролась.

С неженской сосредоточенностью. Не издавая ни звука, будто понимала, что это лишнее, и не собиралась тратить силы на крики.

Или будто она готовила слова, которыми можно было хлестнуть больнее, чем девичьими кулачками.

– Тварь… подземная… не смей трогать меня!

Талам был убран роскошно, в духе Эвклея, то есть, драгоценности на каждом открытом месте, ну ладно, хоть факелы горят приглушенно. Роняя капли ихора со щеки, я прижал ее к пушистой шкуре на кровати, попытался поцеловать в губы – она дернулась, и поцелуй соскользнул по щеке на шею…

– Знаешь, кто я?

– Вор и насильник! Стервятник и трупоед времен Титаномахии! Царь мертвяков! Повелитель падали! Пусти… скотина!

Привычно окаменели скулы от брошенной в лицо истины. Вор? Еще какой, Крон мог бы порассказать… Насильник? Жительницы взятых Черным Лавагетом крепостей могли бы поведать. «Стервятник», – откликнулось далекое эхо от костра отца голосом Менетия.

– Мразь… чудовище!

И из глаз – потоком ненависти: «Нет! Мы воюем, слышишь?! С такими как ты можно только воевать!»

Я запустил пальцы в медные локоны. Дернул, прижимая ее голову к кровати. Прошипел в лицо:

– Чудовище. Мразь. Брат Зевса и твой муж. Твой отец отдал мне тебя в жены – и ты будешь моей женой.

– Нет!

Один бешеный удар по щеке (не ладонью – кулаком!) я снес, потом сдавил тонкое запястье… все, хватит игр, хватит нежностей, меня уже давно назвали и Безжалостным, и Непреклонным.

Рванул тонкий хитон, открывая нежную грудь, стиснул бедро, прижался губами к бешено бьющейся жилке на шее…

В этот момент сопротивление прекратилось. Она лежала неподвижная и внезапно холодная, как статуя, волосы разметались по ложу, словно живые змеи из меди, взгляд…

Во взгляде плескались воды Стикса – если бы эти воды могли быть зелеными. И если бы в них, помимо холода, могло плавать отвращение.