Кшиштоф Пискорский - Тенеграф [litres, edited]

Люди из кругов, в которых он вращался, обычно в таких местах не обитали. Он двинулся в сторону двери в конце комнаты, чтобы подтвердить свои догадки. Когда ее отворил, поразило его солнце, а под ногами его внезапно раскрылась пропасть. Увидал он узкие кривые ступеньки — скорее даже лестницу. Вела она в небольшой внутренний дворик, посредине которого худой фехтовальщик танцевал в светлых лучах полудня.

В одних только штанах и обычной рубахе, с длинной простой рапирой в руке, тренировал он финты и внезапные выпады, сражаясь с целой группой невидимых врагов. Старый булыжник, на котором он тренировался, покрывал слой гальки. Фехтовальщик при каждом шаге рассекал ее, не отрывая ног от земли. Чертил путаницу змеиных троп, рисовал карту битвы, составленную из плавных кривых, острых изгибов, векторов, обозначавших внезапные выпады.

Хольбранвер смотрел минуту на это странное представление на границе фехтования и геометрии. Никогда еще он не видывал стиля, который требовал бы от фехтовальщика так передвигать ноги по земле.

— Эти тренировки имеют какую-то цель? — спросил он наконец, поскольку был человеком любопытным. Фехтовальщик выполнил еще несколько движений, словно не услышав его слов.

Наконец он остановился, отер со лба пот тыльной стороной перчатки и сунул рапиру в ножны.

— У всего есть своя цель, — ответил, не поворачиваясь в сторону ученого. — Но не всегда об этой цели можно говорить вслух.

Установилась тишина.

— Я Хольбранвер. Королевский бакалавр.

— Знаю, — Арахон повернулся. Только теперь Хольбранвер заметил, что в глазах его нет и тени симпатии.

— Простого мужчину я бы оставил где-нибудь подле гарнизона гвардии. Но теперь, когда вы уже выспались и пришли в себя, ваша милость королевский ученый, я предлагаю вам покинуть мой дом и вернуться к тому, чем вы были заняты перед несчастным случаем. То есть к смущению умов и вызыванию скандалов.

Хольбранвер был разочарован. С первого мгновения он думал о хозяине жилища с симпатией, однако симпатия эта не стала взаимной. Тем временем фехтовальщик подошел к подоконнику, на котором стояли кувшин и корзина с фруктами, напился воды, схватил яблоко, а потом вгрызся в него, совершенно не обращая внимания на застывшего наверху ступеней ученого.

— Кроме того, что тебе пришлось из-за меня обнажить шпагу, я нанес тебе обиду? — спросил Хольбранвер.

— Кроме? Кроме того, что из-за тебя я подвел друга и не выполнил задание, которое тот мне поручил? Кроме того, что я убил троих людей?

— Бандитов без милосердия и угрызений совести. Так им и нужно.

— Лишь люди, что никогда не держали в руке клинок, могут говорить о смерти так легко.

Хольбранвер понял, что отнюдь не исправил впечатления о себе в глазах хозяина. Странное это было чувство — он знал самого себя пятьдесят лет, но когда глядел в глаза фехтовальщика, ему казалось, что смотрит он в зеркало, в котором отражается другой Хольбранвер. Карикатурный, неумелый, трусливый манипулятор.

Но ведь этот второй Хольбранвер не мог быть настоящим!

— Речь о ребенке, — ответил он мягко. — Я знаю, что ты можешь меня презирать. Наверняка ты не любишь дворян, людей из окружения короля. Я прав? Но речь — о ребенке, о маленькой невинной девочке.

Ученый знал, что он не может упустить ни единого шанса получить помощь от любого, кто встанет на его сторону. И боялся повторно договариваться с похитителями сам. Взвешивая каждое слово, он продолжил:

— Я знаю, что дело опасное. У этих людей есть деньги и наемные убийцы. Но, антисолнцем клянусь, если ты мне не поможешь, моя маленькая дочь погибнет. Ты спасал старого плешивца. Прояви же милосердие к моей Саннэ!

И’Барратора грыз яблоко, молчал и глядел на Хольбранвера. Вернее — смотрел сквозь него, в будущее. Видел себя, выходящего на след, себя, сражающегося с группой опасных похитителей, себя, врывающегося в их логово, где они держат девочку. Везде видел ответвления, идущие в сторону, потенциальные варианты этой истории. В одной из версий он падал с пробитым брюхом (всегда боялся этой долгой и мучительной смерти), в другой — внезапный выстрел из окна укладывал его трупом на улице посреди белого дня. В третьей — он убивал кого-то высокородного, за что вешали его на Площадях Шести Родов. Но одновременно видел он и четвертую вероятность. В ней он приводил к Хольбранверу маленькую напуганную девочку (отчего-то были у нее волосы и глаза Иоранды), а потом уходил без награды в ночь.

Хольбранвер тем временем глядел на фехтовальщика и раздумывал, слышал ли тот его вообще. А может, был куда менее сообразительным, чем казалось вначале — ведь для размахивания рапирой много ума не нужно.

— Я говорю о… — начал он снова.

— О ребенке. Я услышал и в первый раз, — И’Барратора отбросил огрызок в угол двора.

Он уже принял решение, хотя и не желал открываться Хольбранверу. Не имел желания говорить ему и о причинах оного. Ученый бы не понял. Да и мало кто понял бы. Нужно было прожить жизнь, наполненную кровью и убийствами, подозрительными патронами, верность которым продавалась за несколько реалов, жизнь, полную грязных компромиссов и оттенков черного, чтобы понять, отчего ему не нужно было даже задумываться.

После стольких грязных дел, отяготивших совесть Арахона до пределов возможного, судьба давала ему в руки дело простое и чистое, словно снег.

Он победит или погибнет. Обе возможности были равновероятны.

— Условие таково, — сказал фехтовальщик, меряя гостя взглядом. — Я поищу твою Саннэ, но взамен ты выкажешь абсолютное послушание. О чем бы я ни попросил, ты выполнишь это без вопросов. Не обратишься за помощью ни к кому, кроме меня. Не станешь ни с кем разговаривать о нашем расследовании. Останешься в укрытии. Заплатишь мне пять серебряных реалов. Я могу потребовать и больше, если придется драться или кого-нибудь убить. Ты понял? Согласен?

— Да. Конечно же. Я согласен, — сказал Хольбранвер, несколько ошеломленный таким поворотом событий.

Фехтовальщик вынул из корзины еще одно яблоко и начал его неторопливо грызть, глядя в пространство.

— Но… как тебя зовут? — неуверенно спросил ученый.

— Можешь называть меня Арахоном.

— И какие у тебя идеи, Арахон? Мы не знаем даже, кем были…

— Знаем.

— Что?

— Я обыскал тела. Они были сообразительны, не имели при себе ничего, что могло бы раскрыть, кого они представляют. Никаких родовых перстней, гербов, писем, ничего. Но один… я видел его раньше, был он неплохим рубакой. Узнал я его по татуировке на руке. Работал он какое-то время на разных купцов в портовом квартале. Утром я расспросил о нем в фехтовальной школе, в которую он ходил. Друзья его говорят, что в последнее время он поступил на службу к каким-то богатым работодателям, о которых особо не хотел говорить. Это необычно. Фехтовальщики часто хвастаются богатыми патронами. Это мог быть некто не только богатый, но и очень влиятельный. Я ставлю на одного из шести грандов. Или на эклезиарха.