Кшиштоф Пискорский - Тенеграф [litres, edited]

Они сидели рядом, плечом к плечу, как было то в обычаях жителей Серивы после заката солнца, когда могли они наконец-то отбросить традиционную дистанцию, удерживавшую их днем на расстоянии тени даже от ближайших друзей и семьи.

Несколько часов они разговаривали, шутили, болтали обо всем на свете, а лица их искрились радостью в свете сальных свечей. Однако голоса их звучали тихо, словно не желали они пробудить судьбу, что таилась сразу за дверьми, на пороге.

Воспоминания о том теплом серивском вечере остались с каждым из них до конца жизни.

Когда запас анекдотов и веселых историй исчерпался, некоторое время они говорили о грандах и молодом короле. Затем разговор, как это случается с ночными беседами, странными зигзагами добрался до искусства. С него — а как же иначе? — перескочил на науку. И тогда Эрнесто, отрыгнув ревом морского льва, сказал коротко:

— Я в вашу эту науку не верю.

— Как это? — спросил Хольбранвер. — Тут не во что верить или не верить. Люди могут думать, что пожелают, но наука тихо, без рукоплесканий, часто почти ненавидимая, делает свое великое дело.

— Господин Хольбранвер, — ответил художник, — знаете, что здесь было примерно за год до вашего приезда? Видел я тогда «великое дело» в действии. Состояло оно в том, что почтенные профессора разбивали друг другу головы чернильницами, доносили друг на друга, рвали друг другу бороды. И все это не из-за какой-то там необычной теории, спора об устройстве мира или вращении небесных сфер. О, нет! Дело было в ерунде.

— Антиформалисты и пергаментисты! Я помню! — сказал Камина, а потом объяснил Хольбранверу: — Это было летом, почти четыре года назад, вскоре после окончания войны. Спор возник по вопросу, каким образом вести научные диспуты. До того момента каждый доктор серивского университета ежегодно представлял как минимум один научный реферат. Все седые головы собирались тогда в аудитории, где под потолком светили жопами голые амурчики и где страшно смердело старыми мехами. Потом они сидели до поздней ночи, похрапывая и попердывая. Ибо каждый научный доклад начинался двадцатиминутным предисловием, цветистым и полным отступлений: благодарности властителю и патронам, прославления фортуны и муз, чуть завуалированные уколы в сторону конкурентов. Да и потом просто никто не изъяснялся! Хороший реферат должен содержать цитаты из классических трудов на старовастилийском, анатозийском, воззвания к античным богам… Ну, и написан он должен быть на пергаменте, с тщательно выписанными миниатюристами буквицами. Каждый такой документ попадал потом в университетскую библиотеку, чтобы гнить там в огромных шкафах, в которых было больше позолоченных буквиц, чем людей в этом мире.

— И так до Деметроса! Да возьмет Свет его под свою опеку, — сказал Эрнесто Д’Ларно, поднимая стакан.

— Деметрос… мне что-то говорил о нем знакомый доктор, Ремарко Мартинез, — отозвался Хольбранвер.

— Наверняка ничего хорошего, — ответил Камина. — Деметрос рассердил пергаментистов как мало кто. Начал приглашать к себе домой знакомых докторов на вечерние диспуты, на которых представляли они результаты экспериментов, часто прерывая друг друга и много дискутируя. Кроме прочего, они занимались исследованием света, астрономией, природными курьезами. Именно во время тех встреч серивские ученые догадались, каким образом Вечный Свет спланировал орбиты планет, видимых в небе. Измерили они, что всякая орбита — это круг, очерченный, в свою очередь, вокруг вписанных внутрь себя многоугольников. Треугольника, квадрата, пятиугольника, шестиугольника, восьмиугольника.

— Да, мы слыхали об этом на Севере. Но мой близкий друг из Коппендама, тоже измерявший орбиты, настаивает, что они, скорее, эллипсовидны, как яйцо.

— Истинное или нет, но открытие это прославило обеды у Деметроса. А еще большую славу он приобрел, когда объявил, что если уж открытие стало известно, то он не видит необходимости представлять его в официальном докладе. За это его выгнали из университета, а он в ответ однажды появился под его воротами и прибил к ним железными гвоздями свой манифест. Провозглашал в нем, что о науке должно говорить языком купцов и ремесленников, сосредоточившись на содержании, а не на формальностях.

— И что же? — спросил Хольбранвер, который этой истории, касающейся серивского университета, никогда не слышал.

— Его манифест сорвали, растоптали, оплевали, его самого избили палицами и приказали бросить в темницу.

— А потом началось «лысое лето», — засмеялся Д’Ларно.

— Именно так, — продолжал печатник. — Сторонники Деметроса, главным образом молодые жаки в масках с птичьими клювами, хватали ночью пергаментистов, обрезали им бороды и брили головы. Почти половина докторов были уже лысыми, когда Деметроса все-таки выпустили из темницы.

— Он все еще в Сериве? — спросил Хольбранвер.

— Нет. Едва только его выпустили, его сторонники занесли мастера на руках в ближайший кабак, где поставили его на стол и попросили, чтобы он провозгласил речь по случаю победы над пергаментистами. Но Деметрос, к их удивлению, произнес лишь несколько довольно поносящих слов, которые странно было слышать из уст доктора, а потом покинул их и выехал из города на Север, где, дескать, климат больше споспешествует вольнодумству. Я бы не удивился, если бы вы разминулись с ним по дороге, господин Хольбранвер. После его отъезда споры приугасли. Но вовсе не потому, что пергаментисты и антиформалисты поднабрались уму-разуму. Просто сам король пригрозил, что если они не займутся чем-то полезным, то он разгонит академию на все четыре ветра.

— И ты говоришь, что наука чего-то стоит? — вмешался Д’Ларно. — Что делает она некое великое дело? Великое дело — это тенеукорот Коппендам-Пашасарай. Тысяча миль во мгновение ока! Великое дело — это Ребро Севера и Ребро Юга, тенестрелы, тенедвижители… Наши докторишки в подметки не годятся анатозийским тенемастерам.

— Тенемастера — всего лишь профессора на Востоке, — пожал плечами Хольбранвер. — У тех народов наука переплетается с заклинанием тени. От хорошо обученного человека ожидают и того, и другого. Ты ошибаешься, думая, что ученые не интересуются достижениями тенемастеров. Я и сам посвятил немало времени исследованиям природы солнечной тени.

Ученый некоторое время глядел на дно стакана, а потом продолжил:

— Но не думаю, чтобы тенемастера занимались настоящей наукой. Наука исследует. Наука объясняет. Они же научились манипулировать чем-то, чего никогда не понимали. Не знают даже, почему их заклинания и нарисованные охрой символы действуют, в то время как чуть отличные заклинания и символы — уже нет. Похоже, они их даже не выдумали. «Хроника Альрестеля» сообщает, что легендарного тенемастера Суммурадина обучали существа из тени, с которыми он случайно вошел в контакт. Лично я полагаю, что все, чем пользуются тенемастера, — это наука другой стороны, наука тени, которая заразила наш мир. Хотите знать, что такое истинная наука? Расскажу вам тайну, которую я пока что никому не выдавал, поскольку исследования наверняка продлятся до конца моей жизни. Тайну, которую всякий мог бы наблюдать и исследовать в собственном сарае, но никому не пришло это в голову. Потому что именно это и есть наука: ответ на вопросы, которых раньше мы не смели задавать.