Мэтт Рафф - Страна Лавкрафта

– Верно.

– Но за рулем «даймлера» сидел ты? И это ты похитил моего отца из Чикаго?

– Да, я, – кивнул Калеб. – Мой отец не любит длинных поездок.

– Так при чем здесь мой отец? – спросил Аттикус. – Вам ведь нужен я. Точнее, не вам, а твоему отцу… Почему бы просто не увезти меня?

– Правила есть правила, – ответил Калеб Брейтуайт. – Ты должен был приехать по собственной воле, без принуждения. А если бы я пришел и попросил, ты мог бы не согласиться. Точнее, скорее всего не согласился бы… Но вот отцам отказывать труднее, не так ли?

– Где он?

– В безопасности. И если будешь делать, что велено, с ним ничего не случится.

– Я хочу его увидеть.

– Не сомневаюсь.

Джордж с Летишей встали по бокам от Аттикуса, и Калеб Брейтуайт замолк на полуслове.

– Так-так, спокойно, – сказал он, и Джордж со сдавленным стоном выронил нож для стейка. Тот звонко ударился об пол, а Калеб перевел взгляд на Летишу. Она с вызовом смотрела на него, демонстрируя пустые ладони.

– Я хочу встретиться со своим отцом, – потребовал Аттикус. – Сейчас же.

– Хорошо, но сначала встретимся с моим, – сказал Брейтуайт-младший, не сводя глаз с Летиши.

В кухне был служебный лифт.

– Извините, только для родни, – сказал Калеб, пропуская Аттикуса внутрь.

– Не волнуйтесь, – успокоил Аттикус Джорджа с Летишей. – Ждите тут, я скоро.

– Советую закончить трапезу. – Калеб нашел глазами дворецкого, который стоял поодаль. – Уильям, поухаживайте за ними. И отправьте кого-нибудь в поселок, пусть приведут Делайлу.

– Будет сделано, сэр.

Лифт поднимался ужасно медленно. Калеб Брейтуайт воспользовался этим, чтобы сообщить еще кое-какие правила.

– Мой отец тактом не отличается и наверняка скажет что-нибудь, за что ему захочется врезать. Так вот, не надо. Бесполезно. У него неприкосновенность.

– Неприкосновенность к кулакам? – спросил Аттикус.

– И к кулакам тоже. Список длинный.

– Тогда, может, я врежу тебе?

Калеб усмехнулся.

– Попробуй.

На третьем этаже двери лифта открылись. Калеб с Аттикусом оказались в небольшой отдельной столовой: стол с одним стулом во главе, на столе – остатки ужина.

Напротив лифта – картина, менее реалистичная, чем портрет в холле. На ней изображен человек в короне и мантии под розовеющим небом. Он царственно простирает руку к бесформенным силуэтам, выходящим из-за деревьев. Самые дальние напоминают аморфные сгустки, но по мере приближения к «царю» у них начинают появляться головы, хвосты, конечности, однако даже тень, что сидит у ног «царя», узнаваема с трудом. Аттикусу показалось, что это собака.

Калеб Брейтуайт подошел к одной из двух дверей, ведущих из комнаты.

– Отец? – позвал он.

Вдалеке что-то грохнуло и будто бы упало. Ненадолго все стихло, потом послышались приближающиеся шаги.

Сэмюэл Брейтуайт не походил ни на чародея, ни на царя – скорее на заработавшегося бухгалтера и – немного – на изобретателя в духе Эдисона. Воротник рубашки расстегнут, рукава закатаны, в руках – тряпка. Появление Аттикуса в хозяйской столовой его не удивило, но и не особенно обрадовало. Впрочем, он никак этого не показал, зато внимательно изучил пришельца.

– Думал, он будет светлее, – молвил Брейтуайт наконец. – Ты уверен, что это тот самый?

– Уверен, – подтвердил Калеб.

– Все гости на улице. С чего бы это?

– Видите ли, сэр. Дело в том…

– Не надо. Уильям позвонил и все рассказал. Как к нему попал наш устав?

– Понятия не имею, сэр, – ответил Калеб. – Их ведь никто не запирал. Может, валялся где-нибудь в доме.

– Валялся… – Брейтуайт-старший, нахмурясь, посмотрел на сына. – А ты что же? Видел же, что он творит, почему не вмешался?

– Я…

– Неважно. И так знаю. – Брейтуайт вздохнул. – Ну что ж… Значит, ты у нас Тернер?

– Для вас – мистер Тернер, – сказал Аттикус.

– Хоть представляешь, какую головную боль ты мне устроил? Эти сыны адамовы невыносимы даже в добром расположении духа, а уж на голодный желудок… И все по твоей милости.

– Весьма сожалею.

– Ты не знаешь, что значит сожалеть. Пока. – Брейтуайт закончил вытирать руки и кинул тряпку на стол. – Итак, мистер Тернер, вам любопытно, зачем вы мне понадобились?

– Да. Наверное, все-таки не за тем, чтобы получить свою долю наследства.

– Верно, – сказал Сэмюэл Брейтуайт. – Ты и есть наследство.

– Чего-чего?

Повторять Брейтуайт-старший не стал, а вместо этого указал на картину.

– Что думаете об этом произведении искусства, мистер Тернер?

– Не знаю, я в этом не особо разбираюсь, – пожал плечами Аттикус.

– Йозеф Таннгаузер, современник и в каком-то смысле единомышленник Тита Брейтуайта, хоть и не член ложи. Умер в тысяча восемьсот первом, в бостонской лечебнице для душевнобольных. Это одна из последних его картин, называется «Бытие, глава вторая, стих девятнадцатый». Текст знаешь?

Аттикус мотнул головой.

– «Господь Бог, – процитировал Брейтуайт, – образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных и привел к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей». В представлении Таннгаузера, акт наречения – это нечто большее, чем навешивание ярлыков. Человек – то есть Адам – непосредственно принимает участие в творении, придавая каждой твари конечный вид и определяя ее место в иерархии природы.

– То есть расставляет всех по своим местам.

– Точно. На заре времен – ненадолго – все стояли на подобающих им местах: сверху Бог, дальше мужчина, женщина и так далее до самой мерзкой ползучей твари. – Он посмотрел на Аттикуса. – А потом, как обычно, вмешалась энтропия. Человека изгнали из Рая, Потоп и Вавилонское столпотворение внесли сумятицу, и когда-то изящная и стройная иерархия распалась, превратившись в клубок племен и народов. Ясное дело, происходило все совсем не так. Только недалекие трактуют Библию буквально. Но как аллегория она и в самом деле весьма удачна.

– Аллегория на энтропию, – подытожил Аттикус.

В уставе действительно немало говорилось про энтропию, историю, развитие и деградацию человеческого общества.

– И тут появляетесь вы со своим Орденом. Ваша цель – вернуть все на круги своя, как было в райском саду, так? С помощью колдовства.

Брейтуайт презрительно поджал губы.

– Какое грубое слово, – сказал он, буравя Аттикуса взглядом. – Так говорят лишь недалекие простолюдины. Мы не волшебники. Мы – ученые, философы. Мы проникаем в суть природы. Природа незыблема. У природы есть законы, – говорил он, выделяя каждую мысль ударом кулака по столу. – Те, кто верит в колдовство, полагают, будто возможно все. Это не так. Нельзя взмахнуть волшебной палочкой и превратить свинец в золото. Так ничего не добьешься.