Екатерина Соболь - Земля забытых

– Ты теперь наследник престола, – сказал Барс, и Генри внезапно понял, что слова раздаются прямо у него в голове, никто другой их теперь не слышит. – А я не хочу, чтобы род Матеуша прервался, я обещал, что его потомки будут править, пока стоит королевство. И поэтому я должен забрать у тебя дар. Как видишь, на меня он не действует, поэтому, скорее всего, не подействует и на Хью. – Барс помолчал. Его глаза были так близко, что расплывались в серое пятно. – Если я сделаю это, у меня еще останутся силы на всякую мелкую помощь: подсказать вам вероятности хорошего исхода в разных ситуациях, явиться кому-нибудь со словами одобрения, подбросить нужный предмет или загадку – на большее я уже не способен, но это могу растянуть на годы, если не на десятки лет. Без дара ты будешь свободным. Найдешь себе жену, и ваши дети и внуки будут править королевством.

Генри не ответил, но он знал, что отвечать и не нужно, Барс и так все чувствует. А чувствовать было нечего. Генри не мог обрадоваться, даже сейчас не мог. Он узнал, что сможет прикасаться к людям, что голос дара замолчит навсегда, и ему было все равно. Барс кивнул, словно все понял.

– Но я до сих пор верю: иногда сделать то, что доставит радость всем вокруг, важнее, чем сделать необходимое, – медленно проговорил Барс своим низким громоподобным голосом. – Поэтому я могу осуществить то, что предложил тебе, или отдать всю силу без остатка, чтобы совершить одно последнее чудо.

Когда до Генри дошло, что Барс хочет сказать, ему показалось, будто в его сердце ударило что-то огромное: волна, сметающая все на своем пути. Барс крепче прижался лбом к его лбу.

– Твоя мать была права, Генри. Надо исправлять то, что испортил, будь ты даже великим волшебником. Но ты должен понять: если я это сделаю, побеждать Хью вам придется своими силами, и, что еще хуже, ты никогда в жизни не избавишься от дара. Не будет на свете силы, которая может его забрать. Поэтому сказать, как мне поступить, должен ты.

На несколько секунд Генри застыл, дыша с Барсом в одном ритме. Он все уже решил, но ему хотелось продлить мгновение, когда невозможное становилось возможным.

«Ты же сказал Освальду, что правду о себе надо находить самому, – мысленно сказал Генри. Он даже рот не открыл, но знал, что Барс его слышит. – Вот моя правда: дар – часть меня. Я такой, какой есть, и я справлюсь. Но если ты можешь… – Генри даже не думал, что голос способен сорваться, когда не говоришь вслух, но ему пришлось выждать, прежде чем продолжить. – Это какая-то новая игра, да? Очередное испытание. Конечно, ты не можешь этого сделать, просто ждешь, как я себя поведу».

Барс улыбнулся. Генри не увидел эту улыбку, но она коснулась его сознания, будто погладила.

– Конечно, это игра. Все на свете игра. Не забывай этого, ладно? – Улыбка стала ярче, и Генри закрыл глаза, чтобы сильнее чувствовать ее. – Ну что же, вот и все. Мертвые дали мне эту силу, и, думаю, пришло время отдать ее обратно. Прощай, Генри.

И, прежде чем Генри успел что-то сказать, Барс сделал шаг назад. Его шкура засияла ярче, пока этот серебристый свет не стал невыносимым, а затем разорвался на искры вспышкой такой силы, что Генри отбросило в сторону, и он упал на спину. На несколько секунд боль от удара позвоночника о каменные плиты отвлекла его, а когда он поднял голову сияние исчезло, только в воздухе плавали серебристые искры, прозрачные, как водяные капли. «Волшебники не умирают, они становятся частью всего», – подумал Генри, вспомнив Тиса. А потом резко сел, потому что увидел: Барс не исчез полностью. На полу, сгорбившись и растерянно глядя на свои руки, сидел Перси.

– Не исчез, – растерянно пробормотал он. – Почему я не исчез, как Тис? Силы больше нет, Барса больше нет, но… – Он вскинул на Генри потрясенный взгляд. – Тиса я выдумал. Он был чистым волшебством. А я… Я стал таким, как был.

Придворные у Генри за спиной издали такой многоголосый задушенный хрип, что он обернулся к ним. У жителей дворца положено было сохранять невозмутимость, что бы ни произошло, но сейчас все рты были открыты буквой «О», а глаза вытаращены так, словно каждого в этой комнате ударили по голове. Взглянуть в другую сторону Генри боялся, но, когда оттуда раздалось истошное мяуканье, ему показалось, что впервые за последние сутки он снова может дышать.

Из лакированных шкатулок, где лежало то, что осталось от кошек Тиса, со скоростью стрел выскочили шесть животных и, продолжая вопить, как резаные, бросились врассыпную. Добежав до стены, одна из кошек – Пастилка, вспомнил Генри, – треснулась об нее головой, завыла и бросилась в другую сторону, чуть не столкнувшись по дороге с кем-то из своих сородичей. Кошки не понимали, что происходит, и носились по комнате, как бешеные, натыкаясь на сгрудившихся вместе ошеломленных придворных. А через борт другой шкатулки тем временем перебрался грибень и неуклюже грохнулся на пол, как-то ухитрившись остаться при этом в шляпе. Над ящиками со скриплерами поднялись деревянные руки, за ними показались отчаянно шевелящиеся пышные ветки.

Генри кое-как встал. Под рев кошек, под вопли Пальтишки, под невнятные звуки, которые издавали придворные, он брел, с трудом передвигая ноги, пока не дошел до Эдварда. Тот по-прежнему лежал неподвижно, и Генри вцепился обеими руками в деревянный край гроба. Вдруг Барс ошибся, вдруг силы было недостаточно и ничего не произойдет, и…

То, что еще минуту назад было совершенно пустой оболочкой, вздрогнуло и чуть потеряло мертвенно-серый оттенок. Глаза двинулись под веками вправо, влево, потом распахнулись. Человеческие зрачки всегда сокращаются от яркого света, но эти глаза несколько секунд смотрели в потолок неподвижно, как стеклянные, а потом зрачки резко сузились, и Эдвард рывком сел, судорожно втянув воздух. У него был такой вид, будто его разбудили, совершенно не дав выспаться. Он оглядел мутным взглядом комнату, потом опустил его на свою грудь и на цветы, разложенные вокруг.

– Ну и холод, – пробормотал он и сжал кулаки, словно пытался согреть руки.

Тут Генри понял, что стоять больше не может, и сел на пол. Со вчерашнего дня все его попытки заплакать ничем не заканчивались, но тут он даже подумать не успел, а его согнуло пополам, и он некрасиво, во весь голос разрыдался, прижав одну руку к лицу. Второй он треснул по полу – раз, другой, третий, потому что слез было недостаточно, чтобы выплеснуть все, что он пережил за два дня. Он продолжал избивать пол и давиться рыданиями, и Эдвард, сначала молча наблюдавший за ним сверху, кое-как слез на пол, едва не уронив деревянный ящик вслед за собой, и протянул ему платок.

То, что Эдварду в карман мундира положили платок, который никогда больше не должен был ему понадобиться, и то, что он вел себя вежливо, даже восстав из мертвых, добило Генри окончательно. Он уткнулся своим раскаленным лбом в приятно холодный пол, который тут же нагрелся, и продолжал хрипеть и давиться слезами. Он не мог остановиться, не мог взять платок, он никогда в жизни не издавал таких звуков и не думал, что способен на них. Наверное, в зале было шумно, но все вокруг куда-то отодвинулось, он будто оглох. В конце концов Эдвард отодрал его от пола и с силой вытер ему лицо платком. Руки у него и правда были ледяные, сердце билось медленно, и Генри, немного восстановив дыхание, встал, схватил лежавшие среди цветов меч, книгу и игрушку и грохнул их на пол перед ним.