Майкл Суэнвик - «Ничего особенного», – сказал кот

И, видит Бог, если бы она попросила меня остаться, я не задумавшись отказался бы от всего этого.

Утром мы гипертранспортом переместились в Голуэй и осмотрели его оплавленные развалины.

– На западе сопротивление было самым упорным, – сказала Мэри. – Все страны Земли, одна за другой, просили мира, и даже в Дублине заговорили о примирении. Но мы все равно продолжали сражаться. И тогда пришельцы поместили на геостационарной орбите военный корабль и обратили против нас свое чудовищное оружие. Прекрасный портовый город превратился в стекло. Корабли разбило о берег. Собор обрушился под собственной тяжестью. С тех пор здесь никто не живет.

Моросящий дождь прекратился, шквалы, нагоняющие с Атлантики на эту часть побережья бурный прибой, позволили себе краткую передышку. На сотнях хрустальных граней играл солнечный свет. Неожиданная тишина тяжелой рукой легла мне на плечо.

– По крайней мере, никого не убили, – беспомощно пробормотал я. Я принадлежал к тому поколению, которое воспринимало оккупацию Земли пришельцами как данность и считало ее по большому счету полезной. Мы были здоровее, богаче, счастливее, чем наши родители. Никто больше не тревожился по поводу фатального загрязнения окружающей среды или близкого исчерпания собственных ресурсов. Нельзя не признать, что от интервенции мы в самом прямом смысле выиграли.

– Их милосердие было фальшивым. Жителей Голуэя выгнали в поля в том, что на них было. Это ничем не лучше откровенного истребления. Как, по-твоему, они могли выжить? Это были врачи, адвокаты, бухгалтеры. Конечно, кое-кто из них ударился в разбой, в насилие, но большинство просто брели куда глаза глядят, падали на обочинах и умирали. Я могла бы показать тебе видеозаписи Великого голода – многие тысячи часов, – но ведь ты попросту не выдержишь. Им совершенно неоткуда было взять еды, зато всяких безделушек, которыми пришельцы завалили Землю, чтобы обрушить ее экономику, оказалось столько, что у каждого была камера, записывающая изображение прямо со зрительных нервов. Потому и сохранились бесценные свидетельства того, как люди в отчаянии наблюдали за смертью своих детей.

Мэри была несправедлива – разруху в экономике устроили вовсе не пришельцы. Я знал это, потому что в колледже учил экономику. Историю я тоже учил и поэтому знал, что войну им, в общем-то, навязали. Но при всем желании я не мог бы убедительно ответить Мэри, потому что не обладал той страстью, какая владела ею.

– Но ведь положение улучшается, – вяло возразил я. – Они столько сделали для…

– Благотворительность завоевателей, швыряющих монеты наземь, чтобы крестьяне ползали за ними в пыли. Им нравится видеть нас на коленях перед ними. Но ты же сам видел, что бывает, когда кто-нибудь из нас встает во весь рост и советует им проваливать.

Мы перекусили в пабе, потом хоппером перебрались в Гартан-лох и дальше поехали на велосипедах. Мэри вела меня в глубь области, которая некогда была густо населена и где до сих пор то и дело встречались развалины домов, заброшенных четверть века тому назад. Мы ехали то по раздолбанному асфальту, то и вовсе по ухабистым проселкам, а места вокруг были настолько прекрасными, что на глаза наворачивались слезы. Стоял прекрасный день, по ярко-голубому небу плыли пухлые облачка. По склону холма мы поднялись к каменной часовенке, уже несколько веков стоявшей без крыши. А вокруг лежало забытое, заросшее дикими цветами кладбище.

На земле у самого входа на кладбище лежал Камень одиночества.

Камень одиночества представлял собой то ли упавший менгир, то ли высокий валун, какие можно нередко встретить на Британских островах. Неизвестно кто неизвестно зачем воздвиг их еще в каменном веке; порой их собирали в круги, а порой устанавливали поодиночке. У предположительно верхнего конца менгира можно было разглядеть полустертый выбитый орнамент в виде углубления и расходящейся от него спирали. Камень был весьма внушительного размера – на нем вполне мог улечься рослый человек.

– И что я должен делать? – спросил я.

– Ложись на камень, – ответила Мэри.

Я повиновался.

Я лежал с закрытыми глазами на Камне одиночества. Вокруг лениво жужжали пчелы. Мэри, стоявшая в нескольких шагах от меня, запела:

Это был «Плач Дейрдре», которую я впервые услышал в «Локте скрипача». Старинная ирландская легенда о Дейрдре, которую с самого рождения пообещали в жены королю Ольстера Конхобару. Но случилось так, что она увидела другого мужчину, Найси, одного из сыновей Уснеха, который был намного моложе ее жениха. Увидела, влюбилась в него и стала его женой. Муж ее, взяв Дейрдре и своих братьев Андле и Ардана, бежал в Шотландию, где они и жили благополучно. Но оскорбленный мстительный старый король обещанием прощения заманил их обратно в Ирландию, где предательски убил братьев, а Дейрдре забрал к себе на ложе.

Дейрдре Скорбная, как ее часто называли, стала символом Ирландии – прекрасной, страдающей от несправедливости и знавшей счастливое прошлое, которое, судя по всему, никогда не вернется. О настоящей Дейрдре, живой женщине, которой посвящено столько сказаний, сколько камней можно насчитать в каирне, не известно ничего. Зато история легендарной Дейрдре не заканчивается с ее самоубийством, ибо предательство Конхобара повлекло за собой войны, несправедливость которых порождала новые войны. И войны эти не закончились и в наши дни. Все это завязывается в подозрительно тугой узел.

И то, что отец Дейрдре был королевским сказителем, вовсе не совпадение.

Впрочем, все, о чем я рассказываю, произошло уже давно. Тогда же я совершенно не думал о легендах. Стоило мне лечь на холодный камень, как я почувствовал, что сквозь мое тело хлынули все несчастья Ирландии. Камень одиночества был волшебным, как и источник в Буррене. Говорят, что уснувшие на нем излечиваются от тоски по дому. И потому во время Голода многие эмигранты, перед тем как покинуть Ирландию навсегда, проводили здесь последнюю ночь. Мне же, распростертому на менгире, казалось, что меня заполняет вся скорбь, которую оставили здесь они. Каждую потерю я ощущал как свою собственную. В полной беспомощности я сначала тихонько плакал, а потом зарыдал открыто. И я уже не понимал, о чем пела Мэри, хоть и слышал ее голос. Так продолжалось, пока она не пропела последнюю строфу: