Р. Бэккер - Воин-Пророк

«Мой Пророк, моя любовь — как такое может быть?»

«Я не знаю, милая Серве…»

И когда небо потемнело, она вспомнила его слова, сказанные однажды.

«Ты невинна, милая Серве. Ты — единственное сердце, которое мне не нужно учить…»

Последняя вспышка солнечного света, нагоняющего дремоту, — как будто она ребенок, что уснул под деревом и был потревожен колыханием его ветвей.

«Невинна, Серве».

Свод из ветвей, становящийся все темнее, теплый, словно покрывало. Солнце исчезло.

«Ты и есть то счастье, которое ты ищешь».

«Но мой малыш, мой…»

4112 год Бивня, конец зимы, Карасканд

Ощущение было такое, будто кто-то врезал ему под колени посохом. Элеазара качнуло вперед, но его подхватила и удержала сильная рука лорда Чинджозы, палатина Антанамерского.

«Нет… нет».

— Вы понимаете, что это означает? — прошипел Чинджоза.

Элеазар оттолкнул палатина и, пошатываясь, словно пьяный, сделал два шага к телу Чеферамунни. Темноту комнаты, в которой лежал больной король, рассеивали свечи, стоявшие у изголовья кровати. Сама кровать — пышная, роскошная — была установлена между четырех мраморных столбов, поддерживающих низкий свод потолка. Но воняло от нее фекалиями, кровью и заразой.

Голова Чеферамунни покоилась в окружении свечей, но его лицо…

Его просто не было.

На том месте, где полагалось находиться лицу, Элеазар видел нечто, напоминающее перевернутого паука, сдохшего и поджавшего лапы к брюху. То, что прежде было лицом Чеферамунни, теперь лежало, выглядывая из-под сжатых лап. Элеазар видел знакомые фрагменты: одну ноздрю, лохматый край брови. А за ними темнели глаза без век и поблескивали человеческие зубы, обнаженные, лишенные губ.

И, в точности как и утверждал тот недоумок, Скалатей, Элеазар не мог увидеть колдовскую Метку.

Чеферамунни — шпион-оборотень кишаурим.

Невозможно.

Великий магистр Багряных Шпилей закашлялся и сморгнул слезы. Это было уже чересчур. Казалось, будто сам воздух пропитался безумием и превратился в ночной кошмар. Земля ушла из-под ног. Элеазар снова почувствовал, что Чинджоза поддерживает его.

— Магистр! Что это означает?

«Что мы обречены. Что я привел мою школу к уничтожению».

Цепочка катастроф. Чудовищные потери в сражении при Анвурате. Гибель генерала Сетпанареса. Смерть пятнадцати колдунов высокого ранга при переходе через пустыню и во время мора. И катастрофа в Иотии, унесшая еще двоих. Священное воинство сидит в осаде и голодает.

А теперь еще вот это… Обнаружить ненавистного врага здесь, рядом с собой. Насколько много известно кишаурим?

— Мы обречены, — пробормотал Элеазар.

— Нет, великий магистр, — ответил Чинджоза.

Его низкий голос звучал сдавленно — от ужаса.

Элеазар повернулся к нему. Чинджоза был крупным, крепко сбитым мужчиной; поверх кольчуги он носил нараспашку кианский халат из красного шелка. Из-за белого грима его энергичное лицо казалось окостеневшим, особенно в контрасте с широкой черной бородой. Чинджоза показал себя неукротимым воином, способным командиром и — в отсутствие Ийока — проницательным советником.

— Мы были бы обречены, если бы эта тварь повела нас в битву. Быть может, боги оказали нам милость, наслав эту болезнь.

Элеазар вгляделся в лицо Чинджозы. Его поразила очередная ужасная мысль.

— А ты, Чинджоза, тот, за кого себя выдаешь?

Палатин Антанамеры, одной из главных провинций Верхнего Айнона, сурово взглянул на него.

— Я это я, великий магистр.

Некоторое время Элеазар внимательно разглядывал кастового дворянина, и простая, воинственная сила этого человека словно оттащила его от края бездны отчаяния. Чинджоза был прав. Это — не катастрофа. Это… да, действительно, своего рода благословение. Но если Чеферамунни оказалось возможно подменить… Значит, должны быть и другие.

— Чинджоза, об этом никто не должен знать. Никто.

В полумраке видно было, как палатин кивнул.

«Если бы только эту неблагодарную тварь Завета удалось сломить!»

— Отруби у него голову, — сказал Элеазар напряженным голосом, — а труп сожги.

Ахкеймион с Ксинемом шли между светом и тьмой, путями сумерек, что ведомы лишь теням. Там не было ни пищи, ни воды, и их тела, которые они тащили на себе, как тащат трупы, ужасно страдали.

Путь сумерек. Путь теней. От портового города Джокта до Карасканда.

Когда они проходили мимо вражеских лагерей, то чувствовали, как вырванные глаза кишаурим — сверкающие, чистые, словно отражение лампы в серебряном зеркале — смотрят из-за горизонта, выискивая их. Часто Ахкеймион думал, что они обречены. Но всякий раз эти глаза отводили нечеловечески внимательный взгляд, то ли обманувшись, то ли… Ахкеймион не мог сказать, почему именно.

Добравшись до стен, они встали перед небольшими боковыми воротами. Была ночь, и на зубчатых стенах поблескивало пламя факелов. Ахкеймион крикнул, обращаясь к пораженным стражникам:

— Откройте ворота! Я Друз Ахкеймион, адепт Завета, а это Крийатес Ксинем, маршал Аттремпа… Мы пришли, чтобы разделить вашу судьбу!

— Этот город обречен и проклят, — сказал кто-то. — Кто будет пытаться войти в такое место? Кто, кроме безумцев или изменников?

Ахкеймион ответил не сразу. Его поразила мрачная убежденность, прозвучавшая в тоне говорившего. Он понял, что Люди Бивня лишились всякой надежды.

— Люди, привязанные к тем, кого любят, — сказал он. — До самой смерти.

Через некоторое время боковая дверь распахнулась, и их окружил отряд осунувшихся, изможденных туньеров. Наконец-то они очутились в ужасе Карасканда.

Эсменет когда-то слышала, что храмовый комплекс Ксокиса столь же стар, как и Великий зиккурат Ксийосера в Шайгеке. Он располагался в самой середине Чаши, и с вымощенных известняком площадок вокруг его центральной коллегии, Калаула, были видны пять окрестных холмов. В центре коллегии росло огромное дерево, древний эвкалипт, который люди с незапамятных времен называли Умиаки. Эсменет плакала в его плотной тени, глядя на висящие тела Келлхуса и Серве. Младенец Моэнгхус дремал у нее на руках, ни на что не обращая внимания.

— Пожалуйста… Пожалуйста, Келлхус, очнись, ну пожалуйста!

На глазах у беснующейся толпы Инхейри Готиан сорвал с Келлхуса одежду и отхлестал его кедровыми ветвями так, что он весь покрылся кровоточащими ранами. Потом окровавленное тело привязали к голому трупу Серве — лодыжка к лодыжке, запястье к запястью, лицо к лицу. Их обоих поместили внутрь большого бронзового обруча и подвесили этот обруч — вверх ногами — на самой нижней, самой могучей ветви Умиаки. Эсменет выла, пока не сорвала голос.