Михаил Попов - Все игрушки войны (сборник)

Флоренция встретила его февральской пасмурной погодой. Покосившийся от времени дом, где он не был без малого десять лет с тех пор, как умерла мать, теперь принадлежал ее кузену, его здесь не ждали. Немного поворчав на незваного гостя, старик ушел спать, кивнув ему на сундук в кухне, мол, ночуй, так и быть. Зачерпнув солдатской кружкой воды из деревянной бочки здесь, в кухонном углу, на том же месте, как всегда, как было при матери, он с наслаждением выпил ее до последней капли, потом взобрался на сундук и заснул, сунув под голову свой мешок.

Пиноккио знал о том, что мать, доведенная нуждой до крайности, отписала дом двоюродному брату, который согласился оставить свой домишко в Пизе и переехать к ней, уже смертельно больной, чтобы хоть как-то облегчить ее последние дни. Когда Санчес вернулся в полк после похорон и рассказал об этом Антонио, тот, гордящийся своим дальним родством с каким-то важным судьей, с ходу заявил, что дарственная может быть и незаконной, ссылался на какой-то кодекс, настаивал, умничал. (Кодекс Наполеона 1804 года введен в действие на территории Тосканы в 1809 году Согласно положениям о дарении, при живом законном ребенке дарить было можно не более половины имущества). Да что с этим сделаешь!

Не прошло и недели, как он оказался на улице – дядя выставил его за порог. Тот день выдался относительно теплым, и он медленно ехал мимо домов, чувствуя, как согревается под скупыми солнечными лучами. Люди шарахались в сторону от его скрипучей тележки, женщины вскрикивали от ужаса, если их взгляд падал на его обезображенное лицо. Он ехал мимо соседских домов, понемногу узнавая улицу своей давней юности. Вот и дом Франчески! Пиноккио подъехал к двери и отчаянно громко постучал. Дверь открыли не сразу. Перед ним стоял незнакомый мужчина с всклокоченными седыми волосами, одетый как ремесленник, в большом промасленном кожаном фартуке с ярко-зеленым, побитым молью шарфом на худой жилистой шее, взгляд его выражал удивленную заинтересованность. Впервые после падения со злополучной скалы наш калека не увидел тени отвращения в глазах человека, смотревшего на него.

– Я ищу Франческу. Она здесь? – сглотнув подступивший к горлу комок, спросил человечек на тележке.

– Франческа здесь не живет уже давно, она переехала в Неаполь, – спокойно ответил синьор в дверях. – Я купил этот дом. А вы, собственно, кем будете, синьор?

– Я – Пиноккио Санчес, – пришлось сглотнуть еще раз, – никто никогда не обращался к нему «синьор».

– У вас испанские корни?

– Мой прадед по отцу воевал в испанской кампании, так мне говорила мать, – вновь удивился, – обычно никто не интересовался его фамильным именем, так непохожим на распространенные итальянские Эспозито или Феррари.

– Что же мы стоим на пороге! – Мастер засуетился, – Заходите, м-м-м… заезжайте внутрь, выпьем вина, поболтаем!

Удивленный и даже настороженный таким радушным приемом Санчес решил принять приглашение: все равно ему некуда податься.

Карло Бестульджи приехал во Флоренцию с Сицилии. Поговаривали, что он скрывается от каких-то преследователей, бандитов или кредиторов, а, быть может, от бандитов, которых наняли кредиторы. Его появление в бедной части города не осталось без внимания – повозка Карло была завалена инструментами, разными железками, гигантскими пружинами и проволокой, – весь этот хлам звякал в такт шага уставшей от тяжелого груза лошади, он шел рядом с широкой улыбкой на заросшем щетиной лице. Поначалу люди подумали, что Бестульджи кузнец, потом решили, что вероятнее всего – колдун – по ночам из старого дома были слышны странные звуки: скрежет, стук, свист и какие-то стоны. По округе растеклись слухи, что он мастерит страшных кукол, а потом вызывает темные силы и пытается с их помощью оживить своих монстров. Соседи обходили нехороший дом, истово крестясь и умоляя Деву Марию не допустить, чтобы колдун Карло и его чудища завладели их душами и их домами. Жалобы дошли до архиепископа, и дом Карло подвергли обыску, однако ничего предосудительного найдено не было, только обычная утварь, инструменты, и несколько кукол, как и положено – неподвижных.

Но день настал, и кукла ожила. Теплым весенним днем дверь дома Бестульджи распахнулась, и на улицу вышел Пиноккио – маленькое страшилище, получеловек: он передвигался на коротких ногах, ниже колен они были деревянными и, что самое удивительное, у него был деревянный нос! Ступая шаткими деревяшками со скрытым от глаз пружинным механизмом, он широко расставил руки, балансируя что было сил, но на его лице была широкая победная улыбка – Пиноккио Санчес снова мог ходить!

Вокруг него постепенно собралась толпа взволнованных зевак, они кричали и судачили о том, как все же удалось этому Бестульджи оживить одну из своих кукол. Нищий мальчишка кинул в ходячую куклу камень. Его подельники – стайка таких же беспризорных побирушек в лохмотьях – подхватили, и в Пиноккио посыпался град камней. Он потерял равновесие и упал, больно ударившись плечом о мостовую.

– Ах, ты, каналья! – возникший тут же Карло схватил зачинщика за маленькое ухо, тот скривил рот и заскулил: «Синьор, синьор, отпустите меня, больно, а-а-а!»

Выпустив из крепких длинных пальцев покрасневшее ухо сорванца и не обращая внимания на недобрые выкрики из толпы, Карло помог Пиноккио подняться.

– Вот попадитесь мне, сделаю из вас кукол! – грозно нахмурив брови, прорычал Бестульджи мальчишкам, с визгом бросившимся в рассыпную. Понемногу стали расходиться и зеваки, продолжая оглядываться и шушукаться о ходячей кукле Карло. Беспризорники, подобно серым пронырам воробьям, снова сбились в стайку неподалеку и, как ни в чем не бывало, побежали по улице в сторону площади с криками: «Все на представление! Фургон приехал, мы видели, видели!» Люди выходили из домов, направляясь к площади, куда из соседних улочек подобно ручьям после обильного дождя уже стекалась публика.

Появление театрального фургона было большим событием для жителей города. Оно означало, что несколько дней, а если повезет – пару недель в городе будет праздник. Представления шли до самого вечера, актеры – куклы из сундуков странствующего театра – рассказывали собравшимся историю войн Карла Великого с сарацинами, разыгрывали сценки о военных и любовных подвигах рыцарей его свиты и о странствиях паладинов с нескончаемыми приключениями, где на их пути встречались феи и волшебники, драконы и великаны. И каждый раз спектакль обрывался на полуслове, чтобы на следующий день заинтригованный зритель снова пришел на площадь и заплатил пару монет за продолжение зрелища.

И вот он, большой разноцветный фургон – символ праздника – стоит в центре площади напротив Старого рынка. Зажиточные горожане в красном и синем дорогом платье с золотой тесьмой и их дамы в парчовых и шелковых нарядах с жемчугом и перьями в прическах сидят на балконах и в ложах форума на недосягаемой высоте, откуда им превосходно видно всю площадь. Господа победнее, ремесленники, простой люд собираются около яркого фургона, предвкушая зрелище; здесь же снуют попрошайки, карманные воришки и гадалки всех мастей. Народ ожидает начала представления. Дети, всегда первыми реагирующие на тоску длительного ожидания, начинают понемногу хныкать, – и те румяные и сытые, что счастливо сидят с родителями и служанками наверху, и те большей частью бледные, тощие и чумазые, что здесь, внизу. В шумной толпе, рядом с Карло, Пиноккио изо всех сил старался вытянуть шею, чтобы хоть что-то разглядеть. Карло подмигнул ему, достал из кармана какую-то металлическую штуку и, ловко скрутив ее, соорудил небольшую подставку под ноги своему приятелю, помог взобраться, – теперь они почти сравнялись, и Пиноккио увидел фургон, стенка которого вдруг разъехалась и из образовавшегося большого – во всю ширину – отверстия выскочил человек, его было видно по пояс, громко задудел в охотничий рожок, привлекая внимание публики, и зычным голосом, чеканя каждый слог, прокричал: