Ирина Измайлова - Подвиги Ахилла

— В четырнадцать лет мог ли ты понять? — в голосе Гектора послышалось волнение, он даже чуть дрогнул. — И я вначале не понимал многого. Это неистовое любование своими подвигами… конечно, оно и у меня было. И это вечное оправдание — воля богов, по воле богов! Почему так выходит, что по их воле мы делаем зло, а потом уже по своей слабой воле пытаемся его исправить?..

Ахилл посмотрел на раненого очень серьезно и тихо проговорил:

— Почему ты думаешь, что добро мы творим только по своей воле? И почему тебе кажется, что эта воля слаба? Переступить через зло очень тяжело, и не дать себе поступить трусливо или жестоко гораздо сложнее, чем поддаться тому темному и страшному, что в нас живет и всегда так властно требует выхода. Нет, нет, Гектор, добрая сила выше и могущественнее, если она все же берет верх. А Хирон мне говорил… — Тут он запнулся, с сомнением посмотрел на Приамида, но продолжал: — Он говорил, что боги, которых мы чтим, которые у разных народов носят разные имена, но покровительствуют сходным силам и явлениям, так вот они — только могучие духи, населившие землю раньше нас, и, возможно, враждебные нам. Но, он говорил о другом Боге, о всемогущей Силе, создавшей мир и повелевающей им. И несущей в себе только добро…

— Да, да! — с волнением подхватил Гектор, не только не возмущенный, но, казалось, обрадованный этими дерзкими речами Пелида. — Да, я слышал об этом… Это говорил не только Хирон. К моему отцу давно, еще до начала войны, приезжал один старик. Из Сирии. Он долгие годы был жрецом, а вот в Сирии, в Египте, или в другой стране, я не запомнил. Он говорил, что жрецы древних стран знают многие тайны, которых никогда не открывают простым людям. И что они знают о Боге, создавшем мир. Когда–то Он приходил к людям и говорил с ними, и являл им Свою волю. Но они не послушались… Я еще думал: как же может быть такое — Он все создал и всем повелевает, а люди могли Его ослушаться?

— Хирон это объяснял! — воскликнул Ахилл. — Все, весь мир живет по одному Закону, и ничто в этом мире не устроено плохо. Но людям Он дал право делать по–своему, дал право выбирать.

— Для чего? — в недоумении прошептал Гектор. — Чтобы мы делали зло?

— Чтобы мы выбрали добро. Хирон сказал, что, наверное, Он хочет научить нас самих выбирать. И мы столько страдаем для того, чтобы увидеть: зло ведет в никуда. Я не понимал этого.

Гектор привстал, потянулся к чашке с молоком, но Пелид сам быстро взял ее и подал раненому. Тот отпил несколько глотков и какое–то время молчал.

В отверстие грота входили косые лучи заката. Лес темнел, оглашаясь таинственными вечерними голосами. Сумрак наползал и сгущался, и первые светляки уже проступали пятнышками неясного зеленоватого света под самой темной и густой тенью. Цикады было умолкли, но тут же грянули густо и стройно, и прочие звуки ночи показались много тише среди их бесконечной и торжественной песни.

— Ты с кем–нибудь пытался об этом говорить? — тихо спросил Гектор.

— Да. — Ахилл кивнул — Я говорил Патроклу.

— И что он сказал тебе?

— Что это опасно думать и говорить. Что боги или духи, кто бы они ни были, станут вредить нам, если поймут, что мы знаем о них больше, чем следует. И что история создания мира из хаоса не похожа на то, о чем говорил Хирон.

— Так думают все, — со вздохом сказал Гектор и снова отпил молока. — И ты не переубедил его?

— Нет. Я перестал об этом говорить. Но теперь, — нерешительно сказал базилевс, — теперь Патрокл думает иначе. Он говорил мне о добре и зле почти то же, что Хирон, хотя никогда с ним не беседовал.

— Теперь?! — Гектор расширенными глазами посмотрел на Пелида. — Когда — теперь?

— Несколько дней назад, — ответил Ахилл. — Он приходил ко мне.

— Всемогущие боги! — воскликнул Гектор. — К тебе приходил мертвец, а ты так спокойно это рассказываешь?!

Ахилл усмехнулся.

— Я не так сказал, как должно было сказать. Просто я видел его во сне. Но видел так ясно, будто и вправду он сам мне явился.

Троянец перевел дыхание.

— И что он говорил?

— Я не все запомнил, — базилевс уже жалел, что заговорил об этом и привел раненого в такое возбуждение. — Одно я помню: он сказал, что если бы я тебя убил, ему ТАМ стало бы хуже.

— А может быть, — проговорил Гектор, пристально вглядываясь при свете очага в лицо героя, — может быть, ты просто сам перед собою пытаешься оправдать свою слабость и потому видишь такие сны?

Троянец ожидал гневной вспышки в ответ на свои слова, которые могли показаться базилевсу обидными. Но тот вдруг рассмеялся.

— Это в чем же, по–твоему, я проявил слабость, а? В том, что не добил раненого? Нет, Гектор! Слабостью было протащить тебя по равнине за колесницей, потому что это была уже даже не месть — разве мертвым мстят? Слабостью было отвергнуть твою просьбу, когда ты, умирая, просил отдать твое тело родным для погребения. А потом я сумел проявить силу. Но моя ли она, или ее дает Тот, о ком говорил Хирон… кто знает?

Он снова привстал и поворошил дрова в очаге, собираясь заняться ужином.

— Ночь будет влажная. Дождя нет, но воздух сырой. Я укрою тебя плащом и зажгу светильник.

— Ты останешься? — с надеждой спросил Гектор. — Не пойдешь в лагерь?

— Не пойду.

— Спасибо тебе. Не то от этого ожидания у меня помутится разум!

— Пожалуй, и у меня тоже…

И Ахилл, отвернувшись, принялся прилаживать над треножником вертел.

Ночью усилился ветер. Он нагнал с моря тучи, и редкий, тяжелый дождь прошуршал по лесу. Где–то, очень далеко, несколько раз раскатился гром, но гроза не приблизилась, ушла в сторону, и только порывы сырого морского ветра все так же раскачивали стволы и кроны деревьев. Все лесные голоса смолкли, не слышно было ни птицы, ни зверя, лишь глухой треск и шепот, а то будто невнятные стоны доносились отовсюду и ниоткуда…

Гектор, сломленный тревогой и слабостью, к полуночи заснул, Ахилл же лежал без сна, вслушиваясь в непогоду. Он не боялся этих звуков, привыкнув к ним с детства, хорошо умея их различать. Но сейчас ему живо представлялось, как жутко должно быть там, на пустынном горном склоне, отряду Агамемнона. Не найдя подземного хода, ахейцы наверняка не решились двинуться в обратный путь ночью, а палаток у них с собою не было, и теперь они жгут костры под наспех сооруженными навесами из ветвей, а ветер срывает эти навесы, валит жерди, задувает пламя…

Ахилл в сотый раз спрашивал себя: можно ли назвать то, что он совершил, предательством? Он, ахеец, мирмидонский базилевс, великий воин атридова войска, предотвратил вторжение своих во вражеский город, спас ненавистную Трою. Другое дело, что ему была отвратительна и сама измена троянца–перебежчика, и то, что воины Атрида собирались, проскользнув, как крысы, под землей, среди ночи напасть на безоружных спящих троянцев. Он, в любом случае, не участвовал бы в этом. Но сейчас это вторжение означало еще и нарушение слова — слова Агамемнона, его слова… Это опорочило бы навеки честь всех ахейцев. Останься в живых хотя бы один троянец, все земли вокруг узнают, что Агамемнон, Менелай и он, Ахилл — подлые клятвопреступники! Да что там троянцы — разве в самом ахейском войске не найдется охотников судить и осудить их? Одного Терсита хватит… Нет, нет, этого нельзя было допустить!