Денис Луженский - Тени Шаттенбурга

– Не ушел! Остался! Теперь ты мой! Мой! Мой!!!

Одним огромным прыжком тварь взлетела с места прямо на крышу дома. С грохотом посыпалась сорванная черепица, брызнула кирпичной крошкой печная труба, и все стихло. Незнакомец в сером плаще остался на месте, глядя вслед сбежавшему чудовищу. У его ног все еще скребла когтями уличную пыль отсеченная черная кисть. На клинке медленно угасало голубое свечение.

– Господь всемогущий…

Словно очнувшись, чужак резко обернулся. Блеснул в сумерках желтый нечеловеческий глаз.

– Стой! – крикнул Микаэль, но добился лишь того, что их спаситель исчез в проулке – только хлопнул разорванный плащ.

– Кристиан! – вскрикнули сзади, и нюрнбержец передумал бросаться в погоню.

Послушник, держа в дрожащей руке подаренный Микаэлем кинжал, медленно сползал по стене: глаза его закатились, изо рта тянулась ниточка слюны. Но оба воина уставились разом не на помертвевшее лицо и не на обнимающую юношу Хелену. Они с изумлением смотрели, как по лезвию короткого кинжала течет, быстро истаивая, неяркое голубое пламя.

Кап… кап…

Со свода капает вода. День и ночь, неустанно. Капли сбегают по огромной каменной сосульке, набухают на острие и, наконец, срываются с него. Краткий миг падения… Кап…

Миска полна больше чем наполовину, значит, снаружи уже вечереет. Когда вода поднимется до края посудины, кто-нибудь из сидящих на карауле опустошит миску в деревянное ведро и тут же вернет обратно под нескончаемую капель, отсчитывающую ленивые мгновения. Тогда Кнут узнает: полночь пришла. Тогда он покинет Третий чертог и двинется по длинному извилистому проходу. Сперва вниз, потом вверх…

По холодным осклизлым камням, по грубо высеченным ступеням, по осыпи из крошащегося известняка. Пройдет мимо старой зловонной штольни, дно которой усеяно мусором, подсыхающим дерьмом и человечьими костями; мимо похожих на сомкнутые зубы причудливых белых колонн в Зале Змея, мимо ручья с черной порченою водой. Из ручья пьют только етуны, людям лучше его не касаться – будешь грезить наяву темными, страшными грезами. Выпьешь больше – впадешь в забытье на два или три дня, а проснувшись, забудешь… нет, не все забудешь, но с каким-нибудь осколком прежней жизни непременно простишься навек. Станешь на шаг дальше от человека, на шаг ближе к етуну.

Добрую воду Кнут принесет снаружи. Опустит две кожаные фляги в маленькое прозрачное озерцо, наберет полнехонькие, вдохнет полной грудью ночной прохлады и потопает обратно. Вниз, потом вверх… мимо похожего на длинный серый язык рудничного отвала, вдоль приметной жилы – алой, точно свежая кровь.

Когда вернется, одну из фляг сразу опустошит в котел. Наутро они разведут огонь и сварят похлебку из сушеного гороха.

Шаги. В проходе, ведущем ко Второму чертогу, мелькает свет факела. Кто-то из верных направляется в сторону караульных, и Кнут уже может разглядеть рослую фигуру. Человек идет быстро, полы длинной черной сутаны скользят по камням. Эйнар? Вильям? Под опущенным клобуком лица не разглядеть.

– Эй! – зовет верный, остановившись за десяток шагов от затаившихся в глубокой нише сторожей.

Брат Вильям. И в голосе его звучит приказ. Значит ли это… Да! А что же еще! Неделя на исходе, и значит – самое время!

– Встречайте, – бросает Вильям.

Кнут вскакивает, едва сдерживая нетерпение, и напарник сердито сопит из темного, погруженного в густые тени угла. Плевать! Не его черед идти! Тьма с ним, пусть потом за водой тащится, а сейчас Кнут своего права не уступит. Первым глянет, первым коснется …

– Скольких… встретить-то? – Он облизывает пересохшие губы.

– Троих.

– А это…

Но верный уже удаляется во мрак, вытянув перед собою чадящий, плюющийся искрами факел. Без толку спрашивать – не ответит.

«Да кто ж еще мог явиться?! – злится Кнут на себя. – Ясно же – его привели!»

Он поспешно сует за пояс топорик, выбирает из охапки факелов два – потолще да посмолистее.

– Иди уже, чего возишься, – простуженно сипит напарник.

Кнут только хмыкает – пусть ворчит, образина, ему во Второй чертог даже во сне не попасть. Если только… Он косится на темную груду, замершую при входе в туннель. Етун не шевелится и даже как будто не дышит. Но уж это – едва ли, не стоит и надеяться.

Запалив факел, Кнут быстро проходит мимо недвижного чудища. От етуна пахнет болотом и явственно веет угрозой. Ох и жуткая же тварь! Морозом по коже продирает, хоть и знаешь: этот – из обученных, послушный, без приказа шагу не ступит. Ну да новообращенного бы на стражу и не поставили, еще держали бы в яме, усмиряли.

Больше, чем жуткого стража, Кнут боится грядущего изменения . Кем он станет, когда откроется перед ним Багровая Дверь? Что ждет за ее порогом? Возвышение? Гибель? Или то, что хуже смерти? Стать беспамятной мерзкой тварью, живым истуканом, обреченным вечно повиноваться приказам верных… Одна мысль о подобной участи пугает до дрожи в коленях. Сбежать бы! Выбраться из пещерной паутины и сделать ноги.

Кнут не побежит. Хоть и не был он никогда большим храбрецом, но знает: никуда уж не денется ни от Двери, ни от изменения . И вовсе не из страха быть пойманным. Коли прямо теперь выйдет наверх и уйдет через лес к перевалу – хватятся его только к утру, а там, глядишь, и не догонят уже. Вот только… поздно для бегства. От себя в горы не уйдешь, не забудешь о том, каково это – пусть незримо, но быть на Ритуале; всем телом, каждой частичкой грешной своей плоти слышать беззвучный крик и чувствовать, как за два Чертога от тебя бьется огромное сердце Бога. Хоть мизинцем, а дотянуться до небес – разве такое забудешь, вырвешь из собственной души?!

– Я не умру! – жарко шепчет Кнут, карабкаясь по сырым камням к черной, будто зрачок демона, щели тесного лаза. – И етуном – не обернусь! Останусь верным! А после… после… возвышусь!

Скоро он увидит его . И коснется. И почует едва скрытый, рвущийся из-под кожи ужас. И быть может, даже ощутит отзвук того неслыханного блаженства, что наполнит Чертоги во время грядущего Ритуала.

Уже совсем скоро – всего несколько дней.

Да придет агнец.

Да очистится он через боль, страх и черное пламя.

Да станет он Великим, когда поглотит его Великое.

И через жертвенное его страдание возвысятся те, кто верен …

Амен!

Кристиан очнулся, когда Микаэль заносил его в узкие двери «Кабанчика». Мышцы юноши напряглись, он вздрогнул и приоткрыл глаза, с посеревших губ сорвался слабый стон.

– Держись, дружок, мы пришли.

Но тело послушника уже обмякло, сознание его вновь погрузилось в омут беспамятства. Глухо выругавшись, Микаэль поспешил по скверно освещенному коридору постоялого двора. И едва не столкнулся с шагнувшим навстречу человеком.