Александр Золотько - Бомбы и бумеранги (сборник)

– А-а-а! – господин в пальто трясет покалеченной рукой. Крови нет, пальца тоже нет – эта дрянь заморская таки не делает неуязвимым!

– Не терплю змей. – Саблю подполковник отряхнул с истинно восточным шиком. Тело упыря исчезнет, но куда, черт его бей, девать слугу?

– Пан! Пан… Волчихин… – Ясновельможный валится на колени прямехонько в лужу, вот ведь погань! – Меня нельзя! Нельзя меня!.. Сергей Юрьевич, благодетель, выслушайте! Я все объясню! Как на духу… Этот пшек меня убить хотел, они же нас ненавидят, вы же слышали, что он про государя говорил! Они все тут такие, только бы нож в спину всадить! Ксендзы велят нам вредить, и из Вены тоже. Мы для них хуже индианцев черных, а все потому, что в костел их подлый не ходим… Вот и ненавидят нас, вот и хотят извести…

Бубнит, клянчит, жалуется. Как был, в шикарном пальто и галошах, только без пальца и без себя.

– Назвать бы тебя трусом, да ты про себя это и так знаешь. Как у вас тут говорят? Байстрюк, что ли?

Незнакомая злость на знакомом породистом лице – Петруша ярости не выказывал никогда, а Кробатковский зверел иначе. Кто бы сказал, что дурного пана будет так жаль… Кого видел перед собой бедняга, парой недель назад прикончив, как он думал, мокрицу? Что он сам увидит, когда все случится, что запомнит, и надолго ли хватит памяти и воли? Пустое – Тадик, если что, напомнит. С ляхами можно не только собачиться, но для этого нужна нечисть и, желательно, хотя бы наполовину заморская, а поганец опять трясется и канючит. Мерзость, но такое по доброй воле не застрелится, ему существовать хочется. Вот Резун бы удавился, а на колени перед русским не встал. Значит, от Амброзия ничего не осталось, все сожрал то ли Петруша, то ли вовсе ни пойми что. Его в узде и держать, самое малое до Канар. А пан уже и не пан: ястребиные черты кривятся, расплываются, будто дурной скульптор переделывает хищную горбоносую птицу в суслика.

– Защищался я, ваше превосходительство, и честь нашу защищал, и веру. – Холеные седые усы на незначительной молоденькой рожице, повисшее мешком пальто. Уж лучше б рога козлиные, все не так тошно – черт и черт. – Что ж это будет, если ксендзы верх возьмут, а жиды им помогут? Никак нельзя, чтоб такое было… Вы ж сами, милостивый пан, за то кровь проливали и государем обласканы. Вы ж…

Пора было кончать, но Волчихин медлил, вбирая в свою пока еще человеческую память кусок башни, съежившийся свет, даже раскисшую аллею и тело дурня, которому посчастливилось просто умереть. Гад ныл, но удирать не пытался, топтался в лужице, чуть ли не упираясь в подползающую мглу. Ладно, перед смертью не надышишься, а перед этим – тем паче. Хоть бы луна напоследок проглянула, что ли…

– Пан Волчихин! – дребезжащий, высокий голос из мутной тьмы. Немолодой, словно бы надтреснутый. – Стойте! То ж вы не понимаете… лизрок тамид наспик, лама шело ненасэ кодэм летакен? Рак ше ло йиду ше ата мевин оти!

Сергей Юрьевич понял, пусть и через пень-колоду. Не забывая краем глаза следить за нечистью в луже, он рывком обернулся к весьма нелепой, долговязой фигуре в шляпе.

– Если я знаю албанский, милейший, это не значит, что я разбираю вашу тарабарщину. Если это, конечно, она…

– Это древний язык, милостивый пан, ой-ей какой древний! – затарахтел вновь прибывший. – Сам Соломон на нем говорил…

– И что же он говорил? – Теперь хотелось жить. Зверски, неистово, даже больше, чем под Джунисом. И все из-за проснувшейся надежды. – Тише ты… зомбырь! Так что там Соломон?

– Много говорил, милостивый пан, – сверкнул очками гость, он и впрямь был очень немолод. – Чего б и не сказать, если ты такой мудрый, да еще и царь? Вы ведь желаете этого мертвого пана зарезать?

– Зарубить, – уточнил Волчихин и тряхнул саблей. Вышло несколько по-польски. – И почему бы милостивому пану такого не зарубить?

– Ой, да если б это был то, что ваши глаза видят, его бы обязательно надо было зарубить. – Очкастый, который мог быть только ривкиным «Соломоном», поднял указательный палец. – Идьот со злости сварил и выпил такую дрянь, что просто тьфу! Теперь, кто негодника убьет, сам им станет, вот как бедный пан Амброзий стал. А ведь какой пышный да важный был… На одни троянды для паненок, да на коньяки для панов многие тысячи спускал, а теперь что? Одежда одна.

– Пожалуй, – поморщился Сергей Юрьевич и пустил пробный шар. – Лучше б эта погань и дальше в первой своей шкурке ходила. Молью траченой. Пойти к Хлюпу кофе выпить, что ли? Или покрепче чего? Сыро тут.

– Никуда ты не уйдешь! – прошипело сбоку. – Ты меня не убьешь, это я тебя убью… Со всеми твоими орденами! Только не сразу убью, не надейся, и за шашку свою подлую не хватайся, не поможет она тебе. Или хватайся, и я стану тобой. Сперва испорчу твою жидовку, а потом поеду в Петербург и получу аудиенцию… Меня не пустили даже к министру двора, а подполковника Волчихина царь примет, и тогда я его убью… Или он меня, и тогда все будет мое. Не вшивое имение, а вообще все! Федора Платоновича я в Сибири сгною, а…

Такое Волчишин видел не раз. Те, кто надо – не надо валится на колени, спит и видит швырнуть в грязь других, и чтоб за это ничего не было, кроме удовольствия. Счастье гиены почувствовать себя львом. И ведь чувствуют…

– А ну слезай с трона! – прикрикнул «Соломон». – Твое место в тюрьме, и ты там будешь, шандар [9] Жандарм. тебя как раз за воротник и ухватит… И спросит, кто это такой в доме пана Амброзия живет и за квартиру не платит? А я и скажу, кто. Байстрюк, скажу, с милости великой паном графом из лужи поганой вынутый.

– Ах ты ж!..

Зомбырь с перекошенной рожей шагнул к «Соломону», широко расставив руки. Живой ли, мертвый ли, застрявший ли меж пеклом и черными чужими болотами, он желал одного. Растерзать мерзкого жида, раздавить, размазать по стене, упиться смертным ужасом, растянуть агонию до третьих петухов, до паршивого местного рассвета. Покалеченная кисть шевельнулась, выбросила неправдоподобно длинный палец с длинным же ногтем. Уже не палец – змея, гадюка все с тех же болот, готовая стать стрелой. И ведь убьет сейчас старика, погань.

– Без двух останешься, – пригрозил подполковник, рассекая саблей морось. – Хоть бы и отросло потом, больно-то сейчас будет… А еще я тебе уши отрежу; там где я бывал, швали режут уши. И не только.

– Сам шваль, чухна тамбовская…

Повернулся! От жида к москалю. Все больше злобы, все меньше разума, все проще убить, во всех смыслах проще. Ну, прыгнет гадина или нет? Лучше бы прыгнула… И тогда от плеча, со всей силы! Сперва палец, потом руку, потом – башку. Для разгона, и второй раз, чтобы наверняка. Вместе с собой, с Ривкиной любовью. Все равно ведь ничего не выйдет…

– Стой! – дребезжит «Соломон», – Ради Ривки – стой!