Юрий Никитин - Стоунхендж

— Это... чары?

— Это больше чем чары!

Вода еще не дошла до пояса, когда Томас увидел впереди обрыв, что уходил в темную глубину.

— Я не смогу плыть в доспехе!

— Надо...

Томас остановился, повернулся к преследователям и с усилием потащил через голову свой страшный двуручный меч. Враги бежали по воде широкой цепью, охватывая их с боков.

Вдруг сильная рука ухватила Томаса за плечо. Он потерял равновесие, невольно сделал шаг назад, еще один и... под ногой не оказалось опоры! Он повалился навзничь, расплескал волны, а когда холодная вода хлынула в шлем, забарахтался в страхе утопнуть, как мышь в бочке с вином, когда рыцарь должен гибнуть в жестокой схватке в красивой позе и с именем лучшей из женщин на замирающих устах...

Он падал в бездну, тяжелые доспехи тянули, как наковальню. Дыхание задерживал сколько мог, но после такого бега его надолго не хватит, и грудь наконец взорвалась, он непроизвольно вздохнул, в рот хлынула вода, он закашлялся, и понял, что умирает позорной смертью, недожив, недолюбив, недодравшись...

Очнулся, когда те же руки трясли его за плечи. Томас закашлялся снова, выплюнул остатки воды. Выблевался, словно с великой пьянки, подумал вяло. Голова кружится, ноги все еще дрожат. Где он?

Застонал, поднялся на колени. Он был в каком-то непривычно светлом помещении со стенами из свежеотесанных бревен. Приятно пахнет древесной смолой, лесным медом. Похоже на полдень летнего жаркого дня. Доносятся и запахи леса, трав. Краем глаза он замечал какие-то полупрозрачные фигуры, что немедленно исчезали, едва он начинал всматриваться. От них шел чистый ясный свет.

Томас обеими руками придержал голову, ее качает, как будяк на ветру, выговорил с трудом:

— Где я?

Не удивился, услышав знакомый голос. Удивился бы, не услышав:

— Во граде Китеже, сэр рыцарь.

Томас потряс головой, как собака, выбравшаяся из воды. С него еще текло, но в доспехах вода не плескалось, хотя за панцирем что-то слегка щекотало, запутавшись в мокрой рубахе. Под ногами была лужа, свежеоструганные доски приятно поскрипывали. На стыках блестели янтарные капельки смолы.

— А как же... Мы вроде бы тонули...

— А мы и есть на дне озера, — услышал хладнокровный ответ.

Свет раздражал глаза, Томас прикрыл глаза ладонью. Полупрозрачные фигуры одна за другой исчезли, словно растворились в слепящем свете, зато запахи стали еще сильнее. В потускневшем мире Томас наконец сумел рассмотреть свое окружение.

Он был в залитой радостным солнечным светом палате. Стены были простые, рубленые, от них пахло живицей. Вообще воздух, к удивлению Томаса, был пропитан ароматом березового сока, запахом лесных цветов, клевера, будто они были не на дне, а на лесной поляне. И весь терем, если это был терем, выглядел так, будто его срубили только вчера.

В палате нет окон, своды высоки, но свет льется прямо из стен, покрытых янтарными капельками, светлых. Палата уходит вдаль, дверь еле видна, но и там светло — без факелов, светильников.

Калика осторожно двигался подле одной из стен, щупал бревна. С всклокоченными рыжими волосами, грязный, пахнущий потом, он резко выделялся в чистом просветленном мире. Странно, это вернуло Томаса с грани безумия на твердый, хотя до сумасшествия чистый пол странного терема.

— Сэр калика... это твои штучки?

Калика огрызнулся:

— Сэр Томас, разве можно быть таким подозрительным?

— Можно, — ответил Томас убежденно. — С тобой все можно. Ты если правду скажешь — все раки перемрут от свиста. Кстати, куда девать этого пескарика?

— Положь, откуда взял.

— Я его...

Он умолк на полуслове. Вокруг дальней двери вспыхнули полоски света, словно по ту сторону полыхал белый огонь, просачиваясь в щели. Затем свет померк: то ли неизвестный ушел, то ли решил пощадить гостей. Затем после долгой паузы дверь распахнулась.

Томас выпрямился, помня, что он благородный рыцарь, умеет и должен держать себя с достоинством. Даже если в руке не меч, а маленькая трепещущая рыбка.

Олег впервые увидел, как надменный рыцарь шагнул вперед и преклонил колено. Не перед прекрасной дамой. Перед ними остановились три старца. В белых одеждах, сами белые, как голуби, с падающими на плечи белыми, как снег, волосами, длинными бородами до пояса. Даже лица их были бледными, давно не видевшими солнца.

Олег ощутил невольную дрожь, встретившись с их глазами. В них было слишком много мудрости, а мудрость несет в себе слишком много горя. Глаза были понимающими, скорбными, вопрошающими в муке: а ты что-то сумел?

— Дивное свершилось, — проговорил первый старец; голос был слаб, но исполнен внутренней силы. — Сюда нельзя попасть извне... Кто вы, что сумели проникнуть в наш зачарованный град?

Томас поднялся, учтиво поклонился снова.

— Благородные... э-э-э... благородные! Меня зовут Томас Мальтон из Гисленда, я простой странствующий рыцарь, сейчас в своем квесте. Я был уверен, что это вы спасли нас от рук злобных врагов...

Он с недоумением развел руками. Передний старец спросил, в то время как два других только изучающе и с немалым изумлением смотрели на закованного в железо рыцаря:

— Простой не сумел бы попасть сюда.

Томас виновато развел руками.

— Я, конечно, не простой, я — благородный рыцарь, но во мне в самом деле нет ничего необыкновенного. Ну, такого, что могло бы отворить чужие двери. Гм... может быть, мой сотоварищ что-то скажет? Он может, он многое может.

Взоры всех обратились на Олега. Он пристально всмотрелся в старца, сказал внезапно севшим голосом:

— Здравствуй... дедушка Панас.

Старцы не удивились, это Томас даже подпрыгнул, смотрел дико, затем — подозрительно. Старец спросил колеблющимся голосом:

— Кто ты, идущий в волчьей шкуре?

— Волхв.

— Значит, по праву... Но даже волхв не может знать наших имен.

Томас потрясенно смотрел на всегда угрюмого и желчно ироничного калику. В зеленых глазах заблестели слезы, а суровое лицо размякло, кривилось, словно калика удерживался от плача.

— Да, дедушка, — прошептал он, — никакой волхв этого не может...

Он упал на колени перед старцем, тот медленно опустил ладонь на всклокоченные волосы, с опаской погладил рыжие, давно не чесаные пряди. Томас видел, как пальцы старца оживали, трогали голову Олега, опустились ниже, ощупали лицо, глаза, брови.

— Олешек?

— Я, дедушка...

Он уткнулся лицом в старца, сгорбился, словно пытался стать ребенком, у которого на плечах нет тяжести взрослого. Томас до боли в сердце сочувствовал, разрывалось сердце от желания помочь, поддержать. У самого бывали страшные минуты, даже дни, когда мечтал уйти от жестокого мира в спасительное детство, когда все за тебя решают взрослые, а ты беззаботен и весел...