Джон Норман - Заговорщики Гора [ЛП]

Откуда во мне, особе моего интеллекта, образования, воспитания, класса и происхождения, могли появиться такие мысли?

Порой я размышляла об истории, о происхождении людей и рас. А ещё о том, не может ли быть так, что где-то внутри меня могла прятаться рабыня, плачущая от тоски по своему господину?

В любом случае в первые недели моего пребывания на Горе я была поражена тем с какой открытостью, и как нетерпеливо мои наставницы обсуждали особенности охранников, а также и то удовольствие, что они получали от общения с ними, ту радостную беспомощность в руках того или иного из них, свои надежды, иногда довольно отчаянные, на скорый вызов к их рабским кольцам, или своё разочарование и страдание, когда их игнорировали, свои муки, если их лишали прикосновений мужчин в течение больше чем пары дней.

Как-то раз я даже видела, как одна из них распростёрлась на животе и, подползя к охраннику и поставив его ногу себе на голову, принялась умолять его о ласке.

Я с трудом понимала увиденное, по крайней мере, на полностью сознательном уровне, хотя теперь я не сомневаюсь, что на более глубоком уровне мне всё было понятно достаточно хорошо. Также я не думала, что для меня было бы разумно приставать к наставнице с расспросами, особенно в такой момент. Тем более, что в то же самое время я и сама начала чувствовать всё более настойчивые ожидания, зарождавшиеся в моём собственном животе.

Это было внутри меня, причём не просто отговоркой или расчётом, нацеленным на то, чтобы избежать обжигающих, гибких ремней плети.

И это очень беспокоило меня.

Конечно, трудно симулировать безразличие в определенных вопросах, когда ты босая, в ошейнике и короткой тряпке.

Само существование рабыни наполнено чувственностью. Просто смотреть на неё, означает видеть перед собой чувственную женщину.

А в чём ещё состоит значение её ошейника, её статуса, её туники? Разве всё это не говорит: «Вот, Господа, созерцайте, это рабыня. Она живёт для вашего удовольствия. Она — собственность. Она принадлежит вам. Можете делать с нею всё, чего бы вам ни захотелось».

Она — самая беспомощная, самая сексуальная из женщин, чьи потребности не поддаются контролю.

— Ты будешь учиться повиноваться, не так ли, Аллисон? — спросила одна из моих наставниц в самом начале моего обучения.

— Меня уже этому научили, Госпожа, — поспешила заверить её я, с дрожью вспомнив свой ощущения от первого знакомства с гореанской рабской плетью.

— Умные женщины, — заметила другая наставница, — быстро учатся повиноваться.

— У глупых женщин на это уходит немного больше времени, — сказал третья.

— Но только больше совсем на немного, — засмеялась вторая.

— И почему же Ты повинуешься, Аллисон? — поинтересовалась первая наставница.

— Потому, что я — рабыня, Госпожа, — ответила я.

— Ты боишься не повиноваться? — уточнила она.

— Да, Госпожа, — кивнула я.

— Не хочешь быть наказанной?

— Конечно, Госпожа, — подтвердила я.

Разумеется, это было более чем веской причиной. Я же не была свободной женщиной. Если бы мною оказались не довольны хоть в чём-то, то мне следовало ожидать наказания, сурового и неотвратимого, а зачастую ещё и немедленного.

— Ты думаешь о наказании, — хмыкнула вторая из наставниц, — с точки зрения стрекала, плети, тугих цепей, отказа в одежде, урезания порций, посылки голой на улицу, запрете говорить, помещения в модальность тарскоматки и тому подобных аспектах?

— Да, Госпожа, — вздрогнула я.

Безусловно, о некоторых из перечисленных наказаний я услышала впервые.

— Пожалуй, стоит рассказать тебе о другом наказании, — сказала она, — суть которого в данный момент Ты даже не сможешь понять.

— Госпожа? — заинтересовалась я.

— У тебя ведь есть сексуальные потребности, не так ли? — уточнила женщина.

— Я должна говорить? — спросила я.

— Само собой, — кивнула она.

— Я предполагаю, что да, — осторожно ответила я.

Одна из наставниц засмеялась, и её смех вызвал во мне нешуточное раздражение.

— Позже, — сказала она, отсмеявшись, — у тебя не останется никаких сомнений в этом вопросе.

— Да, — с вызовом сказала я. — У меня есть сексуальные потребности.

И сказав это, к своему удивлению, я почувствовала странное облегчение. Фактически, я впервые откровенно признала это перед другими. В этот момент меня охватило необычное чувство освобождения, настоящей свободы. Безусловно, здесь, на Горе, ни у кого и не возникало сомнений в данном вопросе. Условия, в которых я оказалась, отношение окружающих, обучение, если не сказать дрессировка, ошейник, туника и, наконец, клеймо, несомненно, играли некоторую роль в пробуждении моего тела, которое, и я не могла этого не ощутить, день за днём становилось всё более очевидным и непреодолимым. Также я знала, конечно, что мне не позволено лгать, поскольку я была рабыней.

— Твои рабские огни, — заметила один из наставниц, — ещё даже не начинали разжигать.

— Если Ты думаешь, что Ты беспомощна сейчас, — усмехнулась другая, — подожди, посмотрим, что Ты скажешь, когда это произойдёт.

— Ты даже представить себе не можешь той власти, которую мужчины будут иметь над тобой, — заверила меня третья.

— Я не понимаю, — прошептала я.

— Это произойдет, рано или поздно, — сказала вторая.

— И судя по виду твоих боков, — хмыкнула третья, — я думаю, что это произойдет скорее рано, чем поздно.

— Придёт время, Аллисон, — заверила меня первая наставница, — когда Ты сама будешь хотеть повиноваться.

— Ты будешь пленницей и жертвой своих потребностей, — добавила вторая. — Ты сделаешь что угодно, чтобы утолить их, хотя бы ненадолго, поскольку пройдёт некоторое, очень короткое время, и они снова начнут бушевать внутри твоего живота.

— Ты будешь выпрашивать ласку, унижаться и умолять о ней, — сказала третья.

— Как рабыня, которой Ты и являешься, — подытожила первая.

Мне казалось, что в это трудно было поверить. Неужели женщина могла деградировать настолько, стать настолько беспомощной перед своими потребностями, превратиться в столь уязвимый и презренный объект, немногим больше чем в животное во время течки? Вполне возможно, подумала я в страхе, если она — рабыня.

— Некоторые рабыни, — задумчиво проговорила вторая наставница, — чего уж там, большинство рабынь, влюбляются в своих владельцев.

— Трудно быть у ног мужчины, быть им покорённой и не влюбиться в него, — вздохнула третья, — особенно, если он проявит к тебе хоть немного доброты.

— Безусловно, — продолжила вторая, — рабыню никто не должен любить, поскольку она ничего не стоит, она не больше чем животное.

— Любовь это для свободных людей, для компаньонов, — кивнула третья. — Ей нет места между животными и их хозяевами.