Тим Скоренко - Стекло [litres]

Тыкулча замолкает. Он плачет, слёзы стекают по его щекам, а Хозяин говорит: вот видишь, тебе же стало легче, как я и говорил, а теперь продолжай, ты ещё не все рассказал. Тыкулча продолжает – сквозь слёзы, шмыгая носом, но бегло, легко, потому что и в самом деле надо было ему выговориться, надо было поделиться, прав был Хозяин, мудр. Потом пришла весна, говорит Тыкулча, и мы вышли наружу, и я искал Анка-Ны, я ходил по всей деревне, я ходил далеко за её пределы, во все стороны, но так и не нашёл их, хотя представлял, конечно: стеклянная женщина, которая прижимает к себе стеклянного младенца, мои любимые люди, мои любимые статуи, моё сердце, навсегда залитое Стеклом. Я искал их, искал, искал, но так и не нашёл, и никто не нашёл, но так часто бывает – когда люди уходят в зиму, они остаются там навсегда, а сендуха огромная, мало ли куда стеклянного человека занесло, мало ли где он на земле лежит, он же прозрачный, так и не заметишь.

И я ищу, ищу, вдруг говорил Тыкулча, я ищу их и сегодня. Я потому и стал разведчиком – выхожу по весне и иду от схрона к схрону, и везде ищу их – Анка-Ны и своего сына, свою любовь. Как его звали, спрашивает Хозяин. Никак не звали, отвечает Тыкулча, мы должны были дожить до весны и тогда дать ему первое имя, но мы не дожили, и он остался без имени. В ту весну я вырезал своё имя на коре Стеклянного Великана и стал тем, кто я сейчас. Ты отдал своё имя дереву, говорит Хозяин, это правильно. Дерево сохранит его лучше любого из нас. Но мы приехали.

И нарты действительно останавливаются, и Тыкулча смотрит вокруг – знакомые ориентиры, его деревня, только что-то не так, дымки не идут из отводов, не потаял снег над пеллетными ямами, не стёк водою, будто и не выходил Тыкулча на разведку, будто зима ещё. Я тут подожду, говорит Хозяин, а ты иди, иди. Тыкулча выбирается из саней и идёт к деревне. Идёт, идёт, не оборачивается, потому что чует: Хозяин не уехал, ждёт его позади, смотрит вслед. А деревня-то мертва, никаких тут следов нет, давно людей не было, рычаги для снегосбросов вытянуты, а зимой они внизу должны быть, значит, не закрывались, значит – или умерли, или ушли. И Тыкулча начинает рыть, рыть снег там, где должен быть вход, копать, копать, руки уже болят, и страшно так, как никогда страшно не было, и тут он вдруг всё понимает, и встаёт и идёт к календарному столбу, и смотрит на него – а там уж пометки, которых и быть не может, как будто три года прошло, а то и больше, последний раз же пометку двигали, когда уходили, а ушли тоже незнамо когда. И Тыкулча садится на снег и плачет, плачет, его передёргивает, он смотрит и видит точку – это Хозяин, который ждёт его поодаль, не уезжает.

Тыкулча встаёт, и бредёт к нему, и пытается придумать, что сказать, о чём спросить – что делать, куда идти, тьма вопросов, и ни на один толкового ответа нет, все в воздухе замерзают и падают вниз со звоном. Он доходит до Хозяина, опирается на сани и просто смотрит, и вопрос, видимо, в его глазах читается, а Хозяин качает головой, улыбается и говорит: просыпайся, Тыкулча, пора уж и честь знать.

И Тыкулча просыпается в дальнем схроне, в тонком шлейфе мертвецкого запаха, который ничем теперь уж не выгонишь, и по щекам его текут слёзы, а слёзы это счастья или горя, никто не разберёт, да и сам Тыкулча не знает.

Он сошёл с корабля в Русове. Сухогруз встал на якорь в нескольких километрах от берега, остальной путь он и ещё четверо пассажиров проделали на катере. Здесь уже чувствовалось дыхание зимы, продувной ветер и около ноля ранней осенью, когда в Хураане зашкаливает за тридцать. В воздухе висело предвкушение пятидесятиградусных морозов, рёв ледоколов, свист ледяного ветра с равнин.

На воду пришлась почти половина пути: корабль миновал Внутреннее море – мимо островов Глесии, обогнул тарийское побережье и прошёл через пролив Статинна. Дальше – уже по суше, по трактам на северо-восток, от города к городу, от деревни к деревне. Он никогда не бывал в северных землях и ничего не знал о том, как там устроена жизнь, и он отказался от сопровождающего, хотя Ка предлагал отправить с ним бывалого человека на первую половину путешествия. Я один, сказал он Ка, я всегда один. Впрочем, в Марасе его всё-таки ждал подкупленный солдатик – надо же как-то преодолеть блокпост.

Корабль показался ему огромным, хотя он знал, что бывают и больше. Он никогда не ходил по морю, ему лишь приходилось бывать на кораблях, стоящих в порту. Однажды он убил человека на пришвартованном пароходе – раскроил ему череп о борт и перевалил через поручни. Он не боялся путешествия, потому что не знал страха, но осознавал, что при качке его может прихватить морская болезнь, и тогда он окажется беспомощным. Не то чтобы на корабле его могли ждать враги – он просто не любил терять контроль. В порту было шумно, сновали носильщики и матросы, горели фонари. Он пошёл вверх по сходне, и уже на борту его встретил капитан, который обращался с ним как с дорогим гостем и лично сопроводил в каюту. Насколько он понял, капитан был из секты и готов был безоговорочно выполнить всё, о чём попросит Ка, а голосом Ка здесь и сейчас был он сам.

В каюте было тихо, уютно и современно. Никакого дерева, никаких архаичных иллюминаторов, пластмасса, сталь и большое окно. Он сел на кровать и осмотрелся. Здесь ему предстоит провести несколько недель. Подобных кают на судне было пять – даже чрезмерно для сухогруза, но капитан подрабатывал перевозкой важных персон и потому оборудовал для них отдельную зону, включающую возможность посещать мостик. Было странно – ему не нужно было никуда бежать, никого выслеживать, никого пытать или убивать. Нужно было просто сидеть в каюте, есть, читать, при желании – гулять по палубе. Корабль дышал справедливостью – все получали здесь по трудам и заслугам, все работали так, как нужно, это был отточенный механизм, любое вмешательство в функционирование которого могло привести к беде.

Теоретически он должен был оказаться у северных подступов раньше Проводника. Проводник высадился в Русове парой недель раньше, и наверстать это отставание по суше было относительно несложно. Он не был обременен багажом, он был невероятно вынослив, он был один, он был незаметен. Но он понимал и ещё кое-что: Проводник знает, что за ним идут. И будет готов.

Никто не беспокоил его на корабле. Завтрак приносили в половине десятого. Из каюты он не выходил. Судно шло плавно, почти никакой качки, видимо, хорошие стабилизаторы. Он смотрел в окно и видел сперва берега, а потом синюю гладь, уходящую в солнечный горизонт. На второй план отошли Проводник, Ка, Алярин, Хан и десятки других – живых и мёртвых, тех, кому он служил, и тех, кого он убивал. Они не возвращались ни разу за всё время плавания, за все эти дни и недели. Они находились в другой реальности. Он забыл, кто он такой, и зачем отправился в путешествие, и зачем до того отправлялся в другие.