Ричард Бэккер - Нечестивый Консульт [litres]

Дюжины отверстий разверзлись в отвесных стенах. Башраги изверглись на мужей Ордалии, как блевотина. Они ворвались в ряды побледневших людей – ревущие, словно взбесившиеся быки, размахивающие топорами размером с галерные вёсла. Существа возвышались над своими копошащимися жертвами, плоть их была мерзким смешением тел, а движения хоть и неуклюжими из-за множества уродств и изъянов, но тем не менее смертоносными. Щиты раскалывались, оружие ломалось, шлемы сплющивались, грудные клетки раздавливались. Закованные в доспехи рыцари были опрокинуты и отброшены, пропахивая ряды воинов, точно тележные колёса. Раздался оглушительный грохот. Серва рванулась обратно в воздух, присоединившись к своим сёстрам. Изобретательное коварство, с которым была организована эта атака, не ускользнуло от неё. Откровенно говоря, всё, что свайяли сейчас могли делать, так это оцепенело всматриваться в разразившийся внизу и переполненный воплями хаос. Башраги выглядели, словно чудовищные взрослые, ворвавшиеся в бурлящие толпы детишек и косящие малышню, как пшеницу, – просто убивающие их. И ничего нельзя было сделать, ибо представлялось невозможным нанести колдовской удар так, чтобы не перебить своих же. Она увидела, как упало знамя Тарпелласа, увидела, как знаменосца и почётную стражу размолотили о камни в кровавую кашу. Невзирая на свою дунианскую кровь, Серва заколебалась…

Где же Отец?

Даже просто мысль о нём тут же вернула ей способность рассуждать здраво. Она повернулась лицом к Забытью, ныне оставленному Воинством без какого-либо внимания. Ей не нужно было видеть, чтобы знать – там для них готовится очередной сюрприз. Консульт не столько потерял в ходе штурма свои легендарные укрепления, поняла она, сколько намеренно сдал их…

– Отступаем! – вскричала она гремящим колдовским голосом. – К Угорриору, сёстры!

Нечто, подобное журчащим отзвукам водопада…

Лишь это по большей части и могла разобрать Благословенная императрица Трёх Морей, вслушиваясь из поделённой на множество помещений утробы Умбиликуса в какофонию штурма: неразборчивый рёв, вопль, сотканный из разнородных звуков резни. Низвергающийся где-то в отдалении каскад, гремящий смертью вместо воды.

Смерть, смерть и ещё больше смерти. Все эти двадцать лет одна лишь смерть. Даже те жизни, что она принесла в этот Мир, лишь увеличили и без того громадное скопище обретающихся в нём убийц.

Лишь Мимара… ослепительно прекрасная малышка, обожавшая запах яблок. Лишь она была единственным её истинным даром жизни.

Так что теперь настала и её очередь умереть.

– Он вернётся…

Эсменет вздрогнула. Скрестив ноги, она сидела на кромке тюфяка, без конца пытаясь распрямиться, – так, что это заставляло её чувствовать себя парусом, влекомым куда-то невидимым ветром. Она считала, что её дочь находится в бессознательном состоянии – столь тягостным был последний приступ и столь много бессонных страж уже минуло с тех пор, как чрево её девочки извергло воды. Она опустила взгляд, посмотрев на Мимарино лицо и заметив, как замечала всегда, пятнышко веснушек, седлом протянувшееся через горбинку её носа, – одна из многих черт, которые она унаследовала от своей шлюхи-матери.

Слишком многих.

– Мимара…

Она заколебалась, обнаружив, что её первородная дочь пристально взирает на неё своими карими глазами.

– Я…

Ветер подвёл её. Она вздрогнула, отведя глаза вниз и в сторону, хотя казалось, что каждая часть её души требовала вытерпеть взгляд дочери. Минуло несколько сердцебиений. Взор Мимары сделался почти физически ощутимым, покалывая ей висок и щёку. Она вновь отважилась встретить его собственным взглядом, лишь для того, чтобы оказаться ошеломлённой его неистовой непримиримостью – и снова опустить очи долу, как ей приходилось поступать когда-то давно в присутствии кастовой знати.

Мимара потянулась к ней и сжала её руку.

– Я до сей поры не понимала этого, – сказала она.

Эсменет подняла на неё полный смирения взор – такой, что бывает у потерпевших неудачу матерей и любовников. Дыхание давалось с болью. Улыбка дочери показалась ей ослепительной – из-за неуместности в нынешней ситуации, из-за своей искренности, разумеется, но более всего из-за проглядывавшей в ней явственной убеждённости.

– Всё это время, с тех самых пор, как ты вытащила меня из Каритусаль, я наказывала тебя. Все страдания, что мне довелось вынести, я записывала на твой счёт… связывала их со смутным образом матери, меняющей свою маленькую дочь на монеты…

Эти слова сжали ей сердце безжалостной хваткой.

– Они сказали, что сделают из тебя ткачиху, – услышала она собственный голос, – но я, само собой, не верила им. – Глаза её стали раскалёнными иглами. – Золото было просто чёртовым довеском. М-мы были связаны, ты и я… мы голодали до кровоточащих дёсен, и я думала, что спасаю тебе жизнь . У них была еда. Да ты и сама видела их лоснящиеся лица. Пятна жира на этих их отвратных туниках… Их усмешки. Я чуть не грохнулась в обморок, думая, что ощущаю исходящий от этих людей запах пищи… разве это не безумие?

Но разве могли все эти терзания сравниться с обжигающим взглядом ребёнка?

– Ты говоришь всё это так, словно желаешь оправдаться, – молвила Мимара, улыбаясь и смаргивая слёзы, – и объясниться… однако полагаешь, что не заслуживаешь ни понимания, ни прощения…

Звенящая тишина. Оцепенение.

– Да, – сказала она. Сердце её гулко стучало. – Келлхус говорил то же самое.

– Но, мама, я же вижу тебя – вижу такой, какой видит тебя сам всемогущий Бог Богов .

Благословенная императрица Трёх Морей вздрогнула.

– Забавно, – сказала она, протянув руку, чтобы разгладить складки на простыне, – что ты говоришь в точности как и Он…

Улыбка – безумная и блаженная.

– Это потому, что он притворяется тем, кем я являюсь на самом деле.

– Ты мне больше нравилась, когда тебе было больно, – сказала Эсменет.

Взгляд её дочери не столько удерживался на ней, сколько, казалось, удерживал её – будто бы она существовала лишь до тех пор, пока Мимара могла её видеть.

– Ты знаешь… – изрекли возлюбленные уста. – Знаешь, о чём я говорю… и всё же не можешь даже слышать об этом.

Эсменет вдруг поняла, что уже стоит на ногах, повернувшись к дочери спиной, а всю её кожу жжёт стыдом и смятением.

– Возможно, тогда это к лучшему, – напряжённо сказала она, голос её почти сорвался на рыдание, казалось, будто её собственные лёгкие отказались в этом ей подчиниться.

– Что к лучшему?

Она повернулась, но не смогла заставить себя открыто и прямо взглянуть на свою обессиленно распростёршуюся дочь. Однако смогла принудить себя улыбнуться.