Брендон Сандерсон - Ритм войны. Том 2 [litres]

– Ты не уточнил. Ты сказал, что хочешь историю. Я предоставил ее. Вот и все.

– Это неправильный конец, – упорствовал Каладин. – Пес был невероятный. Он научился писать. Разве много во всех мирах животных, которые способны писать?

– Маловато, я бы сказал, – заметил Шут.

– Он научился вести хозяйство и пользоваться инструментами, – продолжал Каладин. – Он спас жизнь ребенку. Этот пес – шквальный герой.

– История не о том, что он пытался стать героем, – сказал Шут. – Речь шла о том, что он пытался стать драконом. И в этом, прошу заметить, потерпел неудачу.

– Я же говорила! – радостно воскликнула Виньетка. – Собаки не могут быть драконами!

– Кого это волнует? – сказал Каладин, расхаживая взад и вперед. – Глядя на дракона снизу вверх и стараясь измениться к лучшему, он перерос других собак. Он достиг чего-то действительно особенного.

Каладин остановился, затем прищурился, глядя на Шута, чувствуя, как его гнев превращается в раздражение.

– Так эта история обо мне? Я сказал, что недостаточно хорош. Ты думаешь, что у меня невыполнимые цели и я намеренно игнорирую то, чего достиг.

Шут ткнул в его сторону ложкой:

– Я же говорил тебе, что эта история не имеет никакого смысла. Ты обещал его не придумывать.

– На самом деле, – встряла Виньетка, – ты не дал ему шанса пообещать! Ты просто продолжал говорить.

Шут пристально посмотрел на нее.

– Сплошное ля-ля-ля! – воскликнула она, качая головой в такт каждому «ля». – Ля-ля-ля!

– В твоих историях всегда есть смысл, – сказал Каладин.

– Я человек искусства, – провозгласил Шут. – Буду благодарен, если ты не станешь меня унижать, твердя, будто мои творения обязаны преследовать какую-то цель. На самом деле искусством не надо наслаждаться. Надо просто признать, что оно существует, а затем двигаться дальше. Все остальное – проявление высокомерия.

Каладин сложил руки на груди и сел. Шут опять заигрался. Неужели ему так трудно выражаться ясно? Неужели он никогда не говорит того, что думает на самом деле?

– Любой смысл, – прибавил Шут, смягчаясь, – ты должен определить сам. Каладин, я просто рассказываю истории. Ты уже доел?

Каладин обнаружил, что это так, – он прикончил свою порцию, пока слушал.

– Боюсь, я не смогу долго поддерживать этот пузырь, – сказал Шут. – Он заметит, если я так поступлю, и уничтожит меня. Я нарушил наше соглашение и открылся его прямому воздействию. Я бы предпочел не быть убитым – у меня на сегодня есть список из семи человек, которых надо оскорбить.

Каладин кивнул и снова встал. Он понял, что каким-то образом эта история воспламенила его. Не столько сама история, сколько раздражение, которое у него вызывал Шут, прибавило ему сил.

Немного света, немного тепла, немного огня – и можно снова выйти на ветер. Впрочем, он знал, что тьма вернется. Она всегда возвращалась.

– Ты можешь рассказать мне настоящий финал? – спросил Каладин тихим голосом. – Прежде чем я снова отправлюсь туда?

Шут встал и шагнул вперед, затем положил руку на спину Каладина и наклонился ближе.

– В ту ночь, – сказал он, – маленький пес с набитым животом уютно устроился в теплой постели у огня, обнимаемый детьми фермера. И лежа там, пес подумал: «Сомневаюсь, что дракону бывает так хорошо».

Он улыбнулся и встретился взглядом с Каладином.

– Для меня все будет иначе, – сказал Каладин. – Ты же говорил, что будет еще хуже.

– Будет, – подтвердил Шут, – но потом станет лучше. Потом опять будет хуже. И снова лучше. Это жизнь, и я не буду лгать, говоря, что каждый день будет солнечным. Но солнце снова взойдет, а это совсем другое дело. Это и есть истина. Я обещаю тебе, Каладин: ты снова согреешься.

Каладин благодарно кивнул и повернулся к ненавистным ветрам. Он почувствовал толчок в спину, когда Шут послал его вперед, – затем свет исчез вместе со всем, что в нем было.

Запрокинув голову, Эшонай ощущала, как вода стекает с ее панцирного шлема. Возвращение в боеформу после столь долгого пребывания в трудоформе было похоже на знакомую поляну, скрытую среди деревьев, всегда ждущую редких визитов. Эшонай действительно нравилась эта форма, и все мысли о присущих ей ограничениях слушательница гнала прочь.

Тьюд и Рлайн выбрались из расщелин в камне, где тоже вернулись в боеформу. Многие друзья Эшонай даже не собирались ее на что-то менять. Боеформа была удобна по многим причинам, хотя сама Эшонай все-таки предпочитала трудоформу. Было что-то тревожное в агрессии, которую будила в ней боеформа. Она боялась, что сама начнет искать повод для ссоры.

Тьюд потянулся, напевая в ритме радости:

– Приятно. В этой форме я чувствую себя живым.

– Слишком живым, – сказал Рлайн. – Ритмы звучат для тебя громче?

– Я такого не заметил.

Эшонай покачала головой. Она не слышала ритмов по-другому. На самом деле она задавалась вопросом, услышит ли, приняв эту форму снова, чистый тон Рошара, как в первый раз. Этого не произошло.

– Идем? – она указала на раскинувшиеся перед ними плато.

Рлайн направился к одному из мостов, но Тьюд громко запел в ритме забавы и, бросившись к ближайшему ущелью, взмыл над ним в невероятно высоком прыжке.

Эшонай побежала следом, намереваясь сделать то же самое. Каждая форма приносила с собой определенный уровень инстинктивного понимания. Когда она достигла края, ее тело уже знало, что делать. Она прыгнула – воздух засвистел в бороздках панциря, просторная одежда, которую она надела в бурю, затрепетала.

Она приземлилась с громким хрустом, ее ступни заскрежетали по камню, остановиться удалось не сразу. Ритм уверенности звенел в ее ушах, и она поймала себя на том, что улыбается. Ей все-таки этого не хватало. Рлайн приземлился рядом с ней – неуклюжая фигура с черными и красными узорами на коже, образующими замысловатый мраморный узор. Он тоже пел в ритме уверенности.

– Ну же! – крикнул поблизости Тьюд и перепрыгнул еще одно ущелье.

Настроившись на ритм радости, Эшонай побежала за ним. Все трое мчались, взмывали ввысь, то пересекая пропасти, то карабкаясь по скалам и прыгая через них, преодолевая одно плато за другим. Расколотые равнины казались им детской площадкой.

«Должно быть, так выглядят острова и океаны», – подумала она, оглядывая Равнины с высоты. Она слышала о таком в песнях и всегда представляла себе океан как огромную сеть потоков, движущихся между участками суши.

Впрочем, нет, она же видела карту Гавилара. На ней водоемы выглядели обширными, как целые страны. Вода… и ничего не видно, кроме воды. Эшонай настроилась на ритм тревоги. И еще на ритм благоговения. Опыт подсказывал, что эти эмоции дополняют друг друга.