Роберт Силверберг - Валентин Понтифик [litres]

В конце концов до него добрались первые лучи восходящего солнца, и он сбросил с себя сонную дрему. Рядом с ним лежала Карабелла. Она уже проснулась и смотрела на него. Он обвил рукою ее плечи и с игривой лаской положил ладонь ей на грудь.

– Было послание? – спросила она.

– Нет, я не чувствовал присутствия ни Владычицы, ни Короля. – Он улыбнулся. – Ты ведь точно знаешь, когда я вижу сон, да?

– Я вижу, когда сон владеет тобою. У тебя глаза движутся под веками, губы шевелятся, ноздри раздуваются, словно у зверя, сбежавшего от погони.

– У меня был встревоженный вид?

– Вовсе нет. Сначала ты, пожалуй, хмурился, а потом начал улыбаться во сне, и на тебя сошло великое спокойствие, как будто ты шел навстречу неизбежной судьбе и принимал ее полностью.

Валентин рассмеялся:

– Ага, наверно, тут-то меня снова проглотил морской дракон!

– Тебе это приснилось?

– Более или менее. Но совсем не так, как это было на самом деле. Во сне дракон Кинникена вышел на сушу, и я бодро отправился прямиком в его утробу. Как, судя по всему, и все остальные обитатели мира. И он в итоге съел весь мир.

– А пересказать этот сон ты можешь? – спросила она.

– Только кусками, – ответил он. – А в целое до сих пор не могу собрать.

Он знал, что было бы слишком просто истолковывать сон как всего лишь отклик на события прошлого, как будто он включил развлекательный кубик и посмотрел пьесу, в которой актеры разыгрывали странные события тех лет, когда ему пришлось прожить в изгнании, когда его действительно проглотил морской дракон, разбивший их судно неподалеку от Родамаунтского архипелага. Лизамон Халтин, проглоченная вместе с ним, прорезала им обоим путь на свободу сквозь стенки брюха чудовища. А ведь даже любому ребенку известно, что нельзя истолковывать сны в их самом буквальном, автобиографическом смысле.

Но и на более глубоком уровне он не углядел ничего, кроме столь же очевидной, сколь и тривиальной интерпретации: что странствия стад морских драконов, которые он недавно наблюдал, являлись еще одним предупреждением о том, что мир в опасности, что стабильности общества угрожает некая могущественная сила. Это он и сам знал, и для этого не требовалось подтверждения. Но почему морские драконы? Какая метафора, утвердившаяся в его мозгу, превратила этих огромных морских млекопитающих в угрозу, способную поглотить весь мир?

– Наверно, ты слишком стараешься сразу все понять, – сказала Карабелла. – Отвлекись пока, и смысл проявится сам, когда ты будешь думать о чем-нибудь другом. Что ты на это скажешь? И вообще, не выйти ли нам на палубу?

В последующие дни они больше не встречали стад морских драконов, попалось лишь несколько одиноких странников, а потом они вовсе перестали попадаться. И устрашающие видения больше не посещали сны Валентина. Море было спокойным, ярко светило не слишком еще жаркое солнце, с востока дул устойчивый освежающий ветерок. Валентин подолгу стоял на баке, вглядываясь в море, и наконец наступил день, когда на темном горизонте внезапно вспыхнула, как ярко-белый щит, гряда меловых утесов Острова Сновидений, самого священного и самого мирного места на всем Маджипуре – святилища милосердной Владычицы.

Поместье почти опустело. Все сельскохозяйственные рабочие Этована Элакки разбежались, а за ними последовала и значительная часть домашней прислуги. Никто и не подумал официально оформить увольнение, даже ради того, чтобы получить причитавшееся жалованье; они просто ускользнули потихоньку, как будто боялись даже на лишний час задержаться в зараженной области и опасались, что он так или иначе сумеет уговорить их остаться, если узнает об их желании уйти.

Верность хозяину сохранили Симуст, управляющий-гэйрог, и его жена Ксама, шеф-повар. Остались также двое или трое из слуг и пара садовников. Этован Элакка не очень переживал из-за бегства всех остальных – во‐первых, для большинства из них теперь не было работы, а во‐вторых, оставшись без урожая на продажу, он все равно не мог платить работникам приличествующее жалованье. Более того, если доходившие до него слухи о нехватке пищи во всей провинции были правдой, то рано или поздно проблемой стало бы само их пропитание. И все же он воспринял бегство работников как оскорбление. Он был их хозяином, на нем лежала ответственность за их благополучное существование, и он был готов содержать их, доколе хватит его запасов и возможностей. Почему же они вдруг сбежали все разом? Неужели они, эти растениеводы, всерьез рассчитывали найти работу в сельскохозяйственных районах Фалкинкипа, куда, по всей видимости, направились? И попросту странно было видеть дом и окружающие угодья такими тихими – ведь совсем недавно здесь с раннего утра до позднего вечера кипела жизнь. Этован Элакка порой чувствовал себя короналем, подданные которого отреклись от гражданства и перекочевали в иные земли, а он, оставшись один, бродит по пустому дворцу и издает декреты, которые сам же провозглашает равнодушному воздуху.

И все же он пытался вести свою обычную, прежнюю жизнь. Определенные привычки остаются нерушимыми даже в худшие времена бедствий.

В дни, предшествовавшие пурпурному ливню, Этован Элакка каждое утро вставал задолго до восхода солнца и с рассветом выходил в сад, чтобы совершить небольшой обход. Он всегда шел одним и тем же путем: через алабандиновую рощу к танигалесам, затем поворачивал налево в тенистый укромный уголок, где теснились караманги. Дальше, под неизменно поражавшими его пышностью кронами тагимоль, то и дело выбрасывавших из коротких кряжистых стволов усыпанные ароматными сине-зелеными цветами изящные ветви, которые образовывали аркаду в шестидесяти, если не больше, футах над тропинкой. Затем приветствовал плотоядные древопасти, кивал пузырчаткам с блестящими листьями, задерживался послушать песню поющих папоротников и в конце концов подходил к ряду ярких желтых кустов мангахона, отмечавших границу между садом и фермой, и смотрел вверх на пологий склон, где росли стаджа, глейны, хингаморты и нийки.

От фермы не осталось ничего, от сада – почти ничего, но Этован Элакка неизменно продолжал свои утренние обходы, останавливаясь возле каждого мертвого почерневшего растения, словно оно по-прежнему росло и подходило к поре пышного цветения. Он отдавал себе полный отчет, что ведет себя глупо и жалко, что любой, кто увидел бы его в эти минуты, наверняка сказал бы: «Бедный старик лишился ума от несчастья». «Ну и пусть», – думал Этован Элакка. Его никогда особо не занимало, что говорили о нем другие, а сейчас – тем более. Может быть, он и впрямь сошел с ума; впрочем, сам он в это не верил. Он не намеревался отказываться от своих утренних прогулок. Да и чем еще ему было заниматься?