Роберт Силверберг - Валентин Понтифик [litres]

И Валентин подхватил, вспоминая слова:

Тунигорн тревожно заерзал на стуле и покачал вино в бокале.

– Сдается мне, мой повелитель, что это песня приносит несчастье.

– Ничего не бойся, – ответил Валентин. – Пой с нами.

В кают-компанию вошла штурман Панделум. Она направилась к столу короналя, но, услышав песню, замерла с растерянным видом, который не мог скрыть даже густой мех, покрывавший ее лицо. Валентин жестом предложил ей присоединиться, но она лишь еще сильнее помрачнела и остановилась в стороне, продолжая хмуриться.

– Что случилось, Панделум? – спросил Валентин, когда нестройный хор умолк.

– Драконы, мой повелитель. Приближаются с юга.

– Много?

– Очень много, мой повелитель.

– Вот видите! – не выдержал Тунигорн. – Мы накликали их себе на беду этой дурацкой песней!

– Значит, надо их отпугнуть, – безмятежно отозвался Валентин. – Спеть ее еще раз. – И он завел с начала:

В этом стаде оказалось несколько сот драконов – такого множества никто еще не видел, и они с трудом верили своим глазам, – а посередине плыли девять гигантов. Валентин держался совершенно спокойно и все же испытывал острое чувство опасности, резкую, почти ощутимую угрозу, излучавшуюся этими животными. Но все они с той же загадочной целеустремленностью, что и остальные, промчались мимо на расстоянии не менее трех миль и быстро скрылись на севере.

Глубокой ночью, когда Валентин спал, открыв, как всегда, свой разум тому знанию, которое может явиться только во сне, в его душе запечатлелось странное видение. Посреди широкой равнины, усеянной угловатыми скалами и странными, рябыми, безлистными растениями с несуразно торчащими негнущимися ветвями, огромное множество людей легкой плавной походкой движется к далекому морю. Он оказывается среди них, одетый, как и они, в развевающиеся одежды из какой-то прозрачной белой ткани, которая колышется сама по себе, хотя воздух совершенно неподвижен. Ни одно из лиц вокруг него не кажется ему знакомым, и все же он не считает себя чужим: он знает, что тесно связан с этими людьми, что они были его спутниками и товарищами по какому-то паломничеству, которое длилось много месяцев, а может быть, и лет. И вот теперь путь близок к завершению.

Впереди лежит море, многоцветное, искрящееся, вода волнуется, как будто в глубине ворочаются титаны, а может быть, вода отзывается на притяжение отечной янтарной луны, тяжело висящей в небесах. У берега могучие волны вздымаются, как кривые яркие хрустальные когти, и откатываются в полной тишине, невесомо омывая сияющий берег, как будто это не волны, а лишь призраки волн. А дальше, там, где волнения уже будто бы и нет, в воде вырисовывается громадный до ужаса темный силуэт.

Это морской дракон, это дракон, которого называют драконом лорда Кинникена; говорят, что он самый большой во всем своем роду, что он король морских драконов, и к нему ни разу не прикасался гарпун охотника. От его громадной горбатой, увенчанной костяным гребнем спины исходит таинственное, неодолимо влекущее, переливающееся аметистовое сияние, заполняющее небо и окрашивающее воду в глубокий фиолетовый цвет. И слышится звон колоколов, громкий и гулкий, ровный и торжественный, мрачный и мощный настолько, что, кажется, весь мир сейчас расколется надвое от самой сердцевины.

Дракон с неумолимой целеустремленностью приближается к берегу; его раззявленная громадная пасть зияет, как вход в пещеру.

Мой час наконец пришел, – провозглашает король драконов, – и вы все мои.

Паломники, околдованные, загипнотизированные, влекомые ярким пульсирующим свечением, исходившим от дракона, стремятся к воде, к распахнутой пасти.

Да. Да. Идите ко мне. Я водяной король Маазмоорн, и вы мои!

Вот король драконов добирается до мелководья, и волны расступаются перед ним, и он так же легко, как плыл по воде, выдвигается на берег. Колокольный звон делается еще громче – ужасающие звуки заполняют атмосферу и словно прессуют ее, так что с каждым следующим оглушающим ударом воздух делается гуще, теплее и неподвижнее. Король-дракон расправляет пару колоссальных плавников, больше похожих на крылья, растущие из мясистого горба у основания шеи, и, как на настоящих крыльях, переносится на мокрый песок. И как только его громадное тело оказывается на суше, первые паломники устремляются к нему и без малейшего колебания шествуют в титанический зев и исчезают, а за ними идут следующие – бесконечная процессия добровольных жертв спешит навстречу королю драконов, а тот подается вперед, чтобы вобрать их в себя.

И они рядами и колоннами входят в пасть и исчезают в ней, и Валентин среди них, и он тоже сходит по туннелю в пропасть драконьего желудка. Он оказывается в сводчатом зале, стены которого ему не удается разглядеть, и оказывается, что там уже легион проглоченных – миллионы, миллиарды людей и скандаров, и вруунов, и хьортов, и лиименов, и су-сухерисов, и гэйрогов, представители всех многочисленных рас, обитающих на Маджипуре, без разбора сожранных королем драконов.

Маазмоорн между тем все дальше движется по суше и продолжает жрать. Мир постепенно исчезает в его пасти, а он глотает, и глотает, и глотает, и не насыщается, а, напротив, делается прожорливее, и в его утробе исчезают города и горы, континенты и моря, а с ними и Маджипур как таковой; дракон поглощает его целиком и лежит, свернувшись кольцом вокруг планеты, как змея, которую чудовищно раздуло после того, как она проглотила какую-то огромную шарообразную тварь.

Колокола вызванивают триумфальный пеан.

– Мое царствие наконец пришло!

Когда сновидение закончилось, Валентин не стал просыпаться окончательно, а, напротив, заставил себя соскользнуть в полусон, состояние наибольшей восприимчивости, и лежал тихо, спокойно, вновь и вновь входя во всепожирающую пасть, переживая увиденное, анализируя и пытаясь истолковать его.