Флавиус Арделян - Скырба святого с красной веревкой. Пузырь Мира и не'Мира

Поначалу было тяжело. Соки, которые вытекали из него и текли сквозь него, всегда вызывали такую жуткую рвоту и такую извращенную слабость членов, что из безымянного хлестало из всех отверстий, и комната сразу заполнялась смрадом блевотины, мочи и дерьма, спермы и пота, слез и пены, капающей с подбородка, а тело пребывало во власти озноба и жара одновременно. Потом его перенесли в Малые Купальни, где гостя как следует обмыла бледная ученица, которая, склонившись над кадкой и трудолюбиво очищая его тело, никогда не смотрела ему в глаза. Позже безымянный спросил, в чем причина ее робости, и девушка призналась, что никогда не видела человека. Гостю с головой коня она казалась обезоруживающе красивой, и не единожды ему приходилось скрывать свое затвердевшее мужское естество, взволнованное движениями ее длинных рук, тем, как прыгали полные груди под блузой из черной кожи, ее губами, под которыми скрывались еще одни, и тем, как она произносила свое имя – Нирина – тремя голосами сразу, от чего на ум безымянному шли воображаемые пейзажи, полные одурманивающей флоры и фауны.

Но сейчас Нирина была еще далеко, несколькими этажами ниже, и безымянный сражался с отвращением и образами, возникающими у него перед глазами под воздействием жидкостей, которые высасывали и закачивали. Он знал, что так надо, ему это объяснил Мастер на первом же уроке, в просторном лекционном зале, куда его привели по запутанным коридорам. Человек с головой коня был нечист из-за того, что его тело стало похожим на другие тела из Мира (который Мастер называл не’Миром), и его труд рядом с теми, в чьи ряды он теперь вступил, не мог начаться, пока он не очистит оболочку, содержание и дух (который Мастер называл Скырбой).

Иногда, склонившись над измученным гостем, Хиран Сак испытывал такую жалость из-за его страданий, что просил учеников надеть на него голову коня. Стоило это сделать, как безымянный успокаивался, переставал трястись, и его дыхание делалось ровнее. Там, под маской, он разделял образы и запахи, как будто перемещая их по воображаемой ладони из одной области существования в другую, но обе не имели имен – только ощущения; и по ходу дела – кровь покидала его тело, освобожденное место занимала жидкость из аквариума – одна область пустела, другая наполнялась, его суть теряла равновесие и начинала падать в ту сторону, что была полна, но сильные руки учеников каждый раз его ловили, не давая свалиться с кровати с иглами в венах и аппаратом, прикрепленным к телу. С каждым сеансом очищения слова Мастера делались яснее, и то, что несколько дней назад было всего лишь зерном знаний, которое древний наставник зарыл в его Скырбе, превращалось в росток, увиденный мысленным взором: пронзающий слои, выходящий навстречу солнцу тьмы. Потом он погружался в глубокий сон, и Хиран Сак с учениками освобождали его от машины, оставляли спать. Во сне, как правило, он шел босиком через поле, простирающееся куда ни кинь взгляд, открытое всем ветрам, и чей-то голос звал его по имени – но что это было за имя, и откуда доносился голос, он так и не сумел понять, сколько бы ни вертелся посреди этого бескрайнего поля.

Ульрик с нежностью вспоминал старого Нортта: как он вечно ворчал, как неустанно сутулился над их планами, охаживал провинившихся узловатой палкой, на которую обычно опирался, а иной раз даже дремал стоя посреди учеников. Если кому-то из них случалось засмеяться, он сразу же просыпался и бил его костылем по башке. Когда Ульрик попал в Королевские мастерские, Нортт все еще обладал блестящим разумом, хотя уже с трудом перемещался между детьми, и постоянно говорил, хоть это и было для него ужасно утомительно, но, самое главное, он уделял каждому ученику должное внимание. Старик оказался первой станцией, куда прибыл мальчик, прежде чем попасть в мастерские Великого инженера Порты Аль-Фабра. Даже сейчас, когда ему поручили столь трудную миссию, Ульрик иной раз выходил ночью из мастерских, смотрел вниз, на маленькие подготовительные залы, и с нежностью вспоминал свои первые года в Порте.

Ульрик сменил светильники и, переставляя плошки с маслом с места на место, вспомнил, как свет переходит из одного над’Человека к другому.

– Внутри нас есть свет, – говорил старик Нортт. – В ком-то из вас он горит сильнее, в ком-то еле-еле теплится, но разницы нет никакой, ибо – да будет вам известно – и тлеющий уголек, и пылающий факел причинят одинаковый вред, если попадут в сарай, полный опилок. Трудность не в том, как раздуть ваше пламя, чтобы оно разгорелось как следует, а в том, как превратить в опилки все вокруг – и поджечь без особых усилий.

Он навсегда запомнил эти слова, произнесенные у порога милым старичком с хриплым голосом и блуждающим взглядом, который – как Ульрику предстояло вскоре выяснить – видел больше и яснее, чем все остальные, вместе взятые.

По приезде Ульрика отвели в темную и сырую комнату внутри сломанной мельницы возле мастерских, где предстояло ночевать вместе с еще четырьмя мальчиками: Ариком, Муруфом, Хандерлингом и Германом. Койки были маленькие, простыни – чуток грязные, но мальчишек лет десяти от роду мало заботила гигиена. Оказавшись далеко от родного дома, они чуть не лопались от счастья, что делили одну комнату на всех, и, хотя днем приходилось много работать, ночью подолгу никто не спал: они рассказывали друг другу обо всем и ни о чем, забирались на мельницу и глядели вдаль, каждый пытался в ночной мгле указать направление, откуда приехал – смотри, вон там или, может, вон там? Стой, а это что? – и так далее, а еще иной раз они даже выбирались из мельницы на окраины Порты и тайком сновали по узким и темным улицам придворного квартала. До той поры, пока на заре они оказывались в мастерской Нортта, на проделки глядели сквозь пальцы.

От Порты они получали одежду и еду, а также один раз в месяц кое-что нежеланное: визит группы мужчин на службе у Короны. Гости как правило молчали, только прогуливались между кульманами, поглядывая туда-сюда, впитывая увиденное, словно промокашка, и запоминая чертежи и старания учеников. Потом уходили, напоследок кланяясь старику Нортту так, что это было почти незаметно. Он что-то бормотал в ответ и начинал лупить какого-нибудь разиню, тупо уставившегося вслед загадочным мужчинам.

С самой первой недели старик не упускал возможности поведать о себе, потому что Нортт был не из скромных над’Людей. Так Ульрик узнал, что Нортт родился – как и подсказывало его имя – на севере над’Мира, в городе, где все время было холодно, и где жители привыкли разговаривать громко из-за вьюги, которая постоянно завывала среди домов; может, вот почему Нортт даже в старости разгуливал чуть ли не полураздетым, и ему вечно было жарко в умеренном климате Порты, и вот почему у него был сорванный голос – он ведь всю жизнь кричал, заполучив это свойство от предков, хоть и жил в месте, где нечасто дул ветер и из беспокойных шумов существовали только карканье птиц над куполом Храма Девяти Утроб и вечный плач Порогов. Еще Ульрик узнал, что Нортт родился в семье плотников, которые в том краю были очень известны, поскольку именно его родня и предки построили почти все дома в десяти городах замерзшего севера, тем самым победив ветер, который стирал с лица земли всякое здание, воздвигнутое неумелыми руками, и мороз, от которого с треском ломались все доски в таких строениях. Но то, что строили они, передавая знания от отца к сыну, не сдавалось под натиском суровой погоды, ибо их руки, о чем с гордостью заявлял Нортт, были из другого теста – не чувствовали ни мороза, ни боли; их глаза были из хрусталя, и они не жмурились, даже когда дул самый кусачий ветер; их умы были остры, как пронзительный кривец [19] Кривец (crivăț) – северный, северо-восточный или восточный ветер в Румынии. Преимущественно зимний, сопровождается сильными морозами, может достигать силы урагана и сопровождаться ливнями, снегопадами, метелями. – Прим. пер. , голоса – тяжелы, как мороз, а души – обманчивы, как погода, которую они изо всех сил водили за нос в том городе, откуда он был родом, и назывался этот город Слой [20] Слой (sloi) – букв. «льдина». – Прим. пер . .