Флавиус Арделян - Скырба святого с красной веревкой. Пузырь Мира и не'Мира

Это был один из тех осенних дней, когда все вокруг покрыто серебристой патиной, и воздух такой хрусткий, что им можно порезаться. Ульрик, готовясь пойти в мастерскую, вымылся по пояс, вымыл руки и лицо, причесался, оделся и в дверях мельницы получил послание. Увидев свое имя, он поспешил сломать печать и прочитал написанное вслух, как будто рядом был кто-то небезразличный. Остальные мальчики были еще в своих комнатах, склонялись над собственными тазиками с водой, когда Ульрик с порога прочитал всему миру следующее:

Дорогой мой Ульрик,

мост рухнул, погибли люди,

твой папа очень переживает, приезжай домой.

Твоя мамочка, Ж.

Слова Нортта снова ворвались в его черепную коробку, и он, зажмурив глаза, опять увидел, как отец прижимает кулаки к лицу, рвет на себе волосы от злости; а потом – и старика, отца Нортта, который блуждал по Порогам и иногда смеялся. Нортт потерял отца, заплатив дань своему мастерству, и Ульрику предстояло вот-вот сделать то же самое – ведь, думал парнишка, Порта прикажет арестовать Хампеля, так? Его посадят в тюрьму и заберут у них все деньги, заработанные с трудом, собственными руками, верно?

Ульрик расплакался. Сжал письмо в руках, побежал в мастерскую Нортта, где нашел старика склонившимся над казаном с кипящей водой, от которого поднимались ароматы десятков и сотен пахучих цветов и растений. Под полотенцем старик кашлял и шмыгал носом; он не услышал, как Ульрик вошел в его комнату. Парнишка тронул учителя за правое плечо, и тот подпрыгнул от страха, измазавшись в соплях, закашлявшись так, что не мог остановиться.

– Простите, мастер Нортт.

– Ты чего меня так пугаешь?

– Мастер Нортт… – попытался начать Ульрик, но тут им снова овладели рыдания.

– Эй, постреленок, хватит слезы лить – ты же мужчина! Надо называть вещи своими именами, и тогда ты с чем угодно справишься. Ну!

– Папа… он построил мост… возле Коту-Спуркату [21] С учетом контекста, название в буквальном смысле переводится как «Поганая излучина». – Прим. пер. .

– Так.

– И… тот стоял до сих пор… а потом…

– Так.

– Рухнул.

– Так.

– Он рухнул, и погибли люди.

– Так.

Ульрик вручил ему письмо и потупился. Он смотрел на воду в казане, где плавали листья, стебельки и маленькие горошины, красные и синие. Старик, время от времени вытирая капли пота со лба, молча прочитал письмо, все еще пребывая во власти империи лекарственных растений. Вздохнул и сложил листок вчетверо.

– Отправляйся.

– Спасибо, мастер Нортт! – сказал Ульрик и рванулся прочь.

Уже в дверях мастерской он услышал старика.

– Ульрик!

Парнишка остановился, и Нортт знаком велел ему вернуться. С нежностью взял за подбородок и спросил:

– Ты имеешь к этому какое-нибудь отношение?

Парнишка покачал головой – мол, нет.

– Хм?

– Нет, мастер Нортт, – опять соврал Ульрик и снова уставился в пол.

– Кхе-кхе. Ну ладно. Беги.

Не прошло и часа после разговора в мастерской, как Ульрик был уже на большой и широкой дороге, ведущей к южной окраине Порты, с простым узелком за спиной, с согласием мастера Нортта – с подписью и печатью, – и с такими красными глазами, что любой, кто не признал бы в нем малыша Ульрика, сына Хампеля из Трей-Рэскручь, сказал бы, что это какой-то живой мертвец бродит по миру, как безумный. Он быстро отыскал повозку, которая могла отвезти его в родное село, куда Ульрик не возвращался с тех пор, как начал учиться в городе. Боясь возвращаться домой, он со страхом представлял себе лица родителей и, пока повозка тряслась на каменистой дороге, эти лица в его разуме разбивались, как тонкий фарфор или как зеркала, в которых он напрасно искал свое отражение. Он собирал осколки и начинал все заново, но камни на дороге опять разбивали воспоминания вдребезги, и Ульрик начал опасаться, что это и есть настоящие лица его родителей. Люди выходили на обочину и глядели на него внимательно, выражая тяжесть беды, что пала на их хозяйства, – одни сердито качали головой, другие плакали, как матери-старушки, третьи от стыда не поднимали глаз. Последней, кого Ульрик увидел перед тем, как поток слез окончательно застил ему взгляд, была Жозефина – она стояла на крыльце дома, прямая и гордая, и ее силы хватило бы на двоих, а то и на троих. Они обнялись и вошли в дом.

Хампель лежал на диване возле печи, спиной к ним, недвижный, как мертвец в прохладной комнате. Огонь, похоже, погас еще несколько дней назад.

– Папа, – позвал Ульрик и коснулся его плеча, но мужчина не повернулся. – Папа…

– Оставь его, он не разговаривает, – сказала Жозефина и протянула сыну кружку теплого молока.

Потом они сели на крыльце, устремив взгляды на спину Хампеля, и сидели молча, пока женщина не начала рассказывать, как все случилось. Вышло, что мост рухнул на заре, когда на нем было мало народу, но все равно человек семь оказались в воде, и только двое сумели доплыть до берега, где их и вытащили из бешеных вод поганой реки. Весь день вылавливали оставшиеся пять трупов, аж до самого Брустуре и даже дальше. Они все были родственники, приехали в Порту на ярмарку и как раз собрались домой. Говорят, их кошели проклятая вода тоже унесла. Жозефина не плакала, явно решив быть сильной, несмотря ни на что, а может, просто выплакала уже все слезы тем утром, и не осталось ни капельки.

– Это моя вина, мама, – сказал Ульрик.

– О чем ты говоришь?

– Я один во всем виноват.

– Не говори ерунды. Никто не виноват, в особенности ты. Ни у кого этот мост не получался – с чего бы ему получиться у бедного Хампеля?

– Я нарисовал эскизы и сделал чертежи, мама.

Между ними воцарилось холодное молчание, и лишь тяжелое, натужное дыхание отца продолжало колыхать невидимую пыль в комнате, свидетельствуя о том, что он был жив, и ему предстояло жить, неся груз вины и смерти. Как и Ульрику.

Он провел несколько дней дома. Одевал Хампеля, кормил, мыл ему ноги и время от времени шептал на ухо:

– Мне очень жаль. Прости меня, пожалуйста.

Но Хампель молчал и глядел в пустоту. Потом, через некоторое время, он начал улыбаться, и даже разговаривать, ходить по дому, а в тот день, когда Ульрику надо было возвращаться к Нортту, отец даже проводил его до калитки и поцеловал в лоб.

– Ты меня простишь, папа? – спросил Ульрик, и Хампель кивнул. – Я теперь знаю, что надо делать, папа.

Хампель вернулся в постель, и Жозефина проводила Ульрика до широкой улицы. Оба шли, опустив головы, потому что знали: если смотреть по сторонам, можно наткнуться на взгляды соседей, полных упрека или сожалений – поди знай…

– Что будет с папой?

– Не знаю, малыш. Как прошли два дня, у нас забрали несколько кошелей с деньгами, спрятанных в чулане, чтобы отдать семьям погибших, – и еще пару, чтобы кто-то другой попробовал опять построить мост у Коту-Спуркату.