Марина Дяченко - Vita Nostra. Работа над ошибками [litres с оптимизированной обложкой]

Пепел просыпался на подоконник. Насвинячила в чудном доме, подумала Сашка. Ярослав по-прежнему стоял у стола, бледный, с огромными темными глазами, с каплями пота на лбу.

– Саша…

– У тебя есть выбор, – сказала она с кривой улыбкой. – Ты свободен. Не люби.

У входа в Институт ей наперерез бросился Костя:

– Где ты была?!

– Не нарывайся, – процедила Сашка сквозь зубы. – Бойкот, забыл?

– Да мне наплевать на бойкот! Где ты была, Самохина, Физрук тебе прогулы рисует!

Сашку передернуло. Одна мысль о том, чтобы когда-нибудь еще явиться на занятие к Физруку, вызывала у нее тошноту.

Она переплавила свой страх в злость:

– Тебе какое дело?! Уйди с дороги, ты мне никто!

Костя побледнел и отступил. Уже поднимаясь по лестнице на четвертый этаж, Сашка молча ругала себя последними словами: ну и стервой же она сделалась. Ну и злобной же сволочью, готовой грызть протянутую руку. Такого не выдержит самая искренняя симпатия, самая давняя и дружеская привязанность, Сашка от щедрости душевной выжжет пространство вокруг себя, и бойкот из прихоти Физрука превратится в естественное отношение к суке Самохиной…

Она стукнула в дверь четырнадцатой аудитории, дождалась приглашения и вошла. С момента, как должно было начаться занятие, прошло девять с половиной минут.

– Здравствуйте. Я опоздала.

Стерх молча указал ей на стул, сплел пальцы, посмотрел отстраненно, будто издалека.

– Николай Валерьевич, – сказала Сашка. – Можете меня побить. Я не буду сопротивляться.

– Знаете, если бы я верил, что это поможет, – задумчиво проговорил Стерх, – я бы на ваше сопротивление не обратил никакого внимания…

Он положил подбородок на сплетенные пальцы, посмотрел через стол – зрачки были, как маковые зерна:

– И что же теперь? Мир сделался лучше?

Сашка жалко улыбнулась. Он мог бы не добивать лежачего.

– Простите, – сказал он отрывисто. – Засчитаем ваши похождения как практический урок… Но как вы собираетесь сдавать аналитическую специальность?

Общежитие встретило ее стерильной, космической тишиной. Сашка поднялась к себе в комнату и целый час стояла под душем, и в струях на пластиковой занавеске ей виделись потоки дождя на лобовом стекле грузовика.

Стих шум воды, стих шелест водостока, и в комнату вернулась ватная тишина этого вечера. А потом в комнате пискнул планшет: пришло новое сообщение.

Завернувшись в полотенце, Сашка босиком прошла в комнату и вытащила планшет, слегка запылившийся под кроватью. Отправитель не был указан, ни имени, ни адреса. Сашка видела такое впервые. Сквозь внутреннее отупение пробилось слабенькое, вялое любопытство.

Она открыла сообщение от неизвестного пользователя, хотя в последний момент голос здравого смысла попытался подсказать ей, что у незнакомцев конфетки не принимают. Тело письма было пустым, как и адрес, зато в приложении содержался огромный графический файл.

Ей захотелось обратиться к кому-то и попросить совета. Отложить планшет хотя бы до занятия со Стерхом. Но она уже не могла остановиться. Коготок увяз – всей птичке пропасть; Сашка ткнула пальцем, и на экране открылась мозаика из множества мелких изображений – предпросмотр.

Картинки были пронумерованы от одного до ста. Каждая скрыта размытой «маской».

– Это порнуха, – предположила Сашка вслух и засмеялась. – На рабочем девайсе… Кто же такое рассылает, интересно…

Палец, будто сам по себе, коснулся экрана, открывая изображение под номером «один».

Звук ударил ей в уши. Звук маркера, рисующего на доске.

Снег выпал в середине декабря. Зачет по прикладной специальности был назначен на шестнадцатое число, по аналитической – на двадцатое.

Стерх без единого слова поставил ей «пять» в зачетку. После этого они просто сидели в аудитории и молчали. За окнами давно стемнело; в мыслях Сашка произнесла две сотни благодарственных речей, обращенных к тому, кто сидел напротив, но вслух не осмелилась сказать ни слова.

Файл, полученный от неизвестного пользователя три месяца назад, содержал сто заданий, выстроенных от простого к сложному. Это были тяжелые, но вменяемые задания, в них имелась система – как в упражнениях Портнова на первом курсе. Они заставляли трудиться – но не рвали на части и не растворяли в кислоте, как те схемы, которые Физрук воспроизводил на доске в их последнюю памятную встречу.

Весь институт знал, что она прогуливает аналитическую специальность. Сашка ловила взгляды, которыми ее однокурсники обменивались в ее присутствии – напоказ. «Ты сдалась?» – молча спрашивали они. «Ты, Самохина, все бросила и сдалась?!» Лиза хмурилась, все чаще срывая зло на однокурсницах. Костя не находил себе места; Сашка хотела подойти к нему и попросить прощения, и кое-как успокоить – но всякий раз наступала на горло собственным желаниям, боясь навлечь на Костю гнев Физрука. Однажды, не выдержав, она купила в киоске открытку с умилительным зайцем и оставила у Кости под дверью.

Он так обрадовался ее вниманию, что не смог этого скрыть. Сашка с ужасом осознала, что Костя простит ей все, вообще все: оскорбление, пренебрежение, равнодушие. И это пугало, а вовсе не радовало.

Она пунктуально ходила к Стерху на занятия, никогда не опаздывая ни на секунду. Тот держался сдержанно и вполне официально. Он не комментировал ее пропуски в классе Физрука, а Сашка никогда не признавалась вслух, что оценила присланный файл и научилась с ним работать. Чем грозило Стерху его самоуправство, как мог отомстить Физрук, если бы узнал о тайном поступке коллеги-педагога, – Сашка боялась представить.

Каждое утро она открывала новый учебный аудиоролик, рутинное задание от Стерха. Надевала наушники, задерживала дыхание, слушала тишину. Впускала в себя чужое молчание и усилием воли перерабатывала: из тишины заснеженного кладбища выплавляла беззвучие заброшенной космической станции, тишину людной площади за мгновение до казни, тишину разрушенных слуховых нервов. Вывернув молчание наизнанку, мысленно выражала через все, что тишиной не является: дыхание спящего ребенка. Шелест змеиной чешуи на песке. Звук перевернутой страницы. Свист воздуха, выходящего из пробоины. Чем дальше она перебирала смыслы, тем прозрачнее они становились, и Сашка не могла подобрать для них человеческих определений, а просто существовала в чужом молчании, позволяя ему пронизывать себя насквозь.

И когда тишина полностью растворяла ее в себе, Сашка, не снимая наушников, подходила к белой доске и брала в руки фломастер.

Первое движение – черта, горизонт, шампур, на который потом нанижутся вероятности; шампур. Запах маринованного мяса. Лето, детство, пикник, берег речки, огоньки костра на песке; в разгар веселья раздался панический крик: утонул мальчишка. Незнакомый. Лет девяти. Его родителей не было на берегу, а брат-подросток метался по колено в воде, пока чужие взрослые не вытащили на отмель тело; больше всего это походило на обрывочное воспоминание, хотя Сашка была уверена, что ничего подобного помнить не может.