Марина Дяченко - Vita Nostra. Работа над ошибками [litres с оптимизированной обложкой]

– Разумеется, Дмитрий Дмитриевич, – вежливо отозвался Фарит. – Как раз эта студентка за время учебы проявила себя как дисциплинированная и мотивированная.

Все еще глядя в окно, Сашка вспомнила, как метались пожарные, как вырывался огонь из круглого чердачного окошка, как таял и растекался снег. Ухмыльнулась: дисциплинированная, да. От ухмылки заболели губы.

– Я рад за нее, – сказал Физрук с тяжелым сарказмом. – Учитывая, сколько пропусков я ей выставил на протяжении семестра.

– Но вы не подавали рапорт, – мягко напомнил Фарит. – А если рапорта нет… Я прошу вас оставаться в рамках программы, – он посмотрел на Сашку, глаза его, освобожденные от темных стекол, были обыкновенными, карими, с нормальными человеческими зрачками. – В рамках программы четвертого курса, первого семестра, пожалуйста.

Сашка не выдержала и потупилась. Ощущение тесноты в комнате никуда не исчезло, но что-то изменилось, неизвестно, к добру или к худу.

– Разумеется, – заговорил после паузы Физрук, и в его голосе Сашке померещилась глухая угроза. – Ради воспитательного эффекта я бы отправил ее на пересдачу еще раз. Но если зашла речь о номинальном следовании рамкам… Посмотрим, сумеет ли она воспользоваться своим шансом. Самохина!

Она посмотрела на него – рефлекторно, как отдергивают руку от огня. Как бросается бежать антилопа, краем глаза поймав движение. За черными зрачками-диафрагмами ей померещилась зимняя ночь и глубокая, без единого огня, тишина далекого заснеженного леса. Время закончилось. «Тогда» и «сейчас» слились в абстрактное понятие без очертаний, массы и плотности.

Она провела горизонтальную линию на доске, и это была прямая без начала и конца, при этом стержень маркера касался одновременно каждой точки. Сашка осознала свою бесконечность и чуть не развеялась пылью, но информационный скелет, наработанный месяцами упражнений, принял удар и выдержал перегрузку. Сашка выловила из бесконечности собственное «я» и вернула в границы реальности – как швыряют в реку помилованную до времени рыбу.

…Тонущий мальчик шел уже на дно, когда мужская рука вцепилась в отросшие на каникулах волосы и дернула вверх. И тут же, на песке, на берегу, в частоколе загорелых ног, перепачканных песком, ребенок начал дышать заново, и бликовало солнце на поверхности воды, а женщины ругались – как привыкли браниться от страха и еще от радости, что все обошлось…

– «Тогда», – сказал Физрук.

Физрук, с неподвижным лицом манекена, восседал на преподавательском месте, и больше никого в аудитории не было. Сашка огляделась, как слепая, перевела взгляд на часы: двадцать третье декабря. Десять утра. Она не опоздала.

– Давайте зачетку, – сухо сказал Физрук.

На столе перед ним лежал зеленый маркер с полностью истертым, высохшим стержнем. Сашка несколько секунд смотрела на использованный фломастер, прежде чем выйти из ступора и положить открытую зачетку на преподавательский стол.

Физрук вытащил из нагрудного кармана авторучку с золотым пером. Вывел «четыре» в графе «Аналитическая специальность». Подтянул к себе новую ведомость с единственной фамилией на странице, провел по бумаге ладонью, как утюгом, хотя листок и так был совершенно гладкий.

– А почему «четыре»? – сухими губами спросила Сашка.

– Потому что пересдача, – отозвался он холодно. – На пересдачах я никогда не ставлю «пять».

– И… вы передумали меня…

Она не подобрала слова. «Убивать»? «Уничтожать»? Он опять скажет – «Вы формулируете по-человечески»…

– Вы передумали меня валить? – Сашка прижала зачетку к груди. – Я теперь… получу диплом?!

– Присядьте, – он указал ей место напротив. Сашка осталась стоять; Физрук пожал плечами и расписался в ведомости.

– Скажите спасибо вашему куратору. Курсовая на будущий семестр вам засчитана досрочно, придется сдавать только теорию… Скажите, Самохина, вы правда поверили, что взбунтовались и победили?

Сашка несколько секунд молча стояла посреди аудитории. Потом отодвинула стул в первом ряду, там, где недавно сидел Стерх. Уселась с прямой спиной, положила перед собой зачетку, накрыла ее ладонями. Что бы он ни сказал сейчас – она выслушает. Но не обязана верить.

– В этом семестре, – задумчиво проговорил Физрук, – Фарит Григорьевич Коженников сделал для вашей успеваемости больше, чем любой преподаватель.

– Не только в этом семестре, – пробормотала Сашка.

– Горящий дом не был наказанием, это был его подарок, – Физрук сделал вид, что не услышал ее. – Ваш куратор взял энергию вашего бунта и поднес вам курсовую на блюдечке с голубой каемочкой. Впрочем, вы проделывали подобные вещи раньше, по мелочи, поверхностно… Помните? «Великая Речь прекрасна и гармонична, но полна ошибок. Я хочу их исправить…»

Сашка узнала свои же слова, сказанные в этой аудитории три дня назад.

– Это не ошибки, Самохина, – он спрятал ведомость в большую картонную папку. – Это опорные точки реальности, синтаксическая разметка. Ваши однокурсники, получив свои дипломы, будут встроены в грамматическую конструкцию, станут частью ее, испытают радость от своей необходимости и соответствия общему плану. Они узнают, что такое абсолютная гармония. Но не вы.

– Срала я на вашу гармонию, – сказала Сашка.

Он закатил глаза к потолку, ей показалось, что он сейчас перейдет в ипостась Дим Димыча, но он вернул прежнее выражение лица и сделался отстраненным напоказ:

– Вы думаете, что, спасая котят, вы измените мир?

– Я расту как понятие, – Сашка глядела мимо него на чистую доску. – Если бы не я, в мире было бы одним сгоревшим домом и одним мертвым человеком больше.

– Красиво сказано, – он с сожалением покачал головой. – И сколько в мире сгоревших домов?

– А этот, один, не сгорел, – Сашка подняла подбородок. – И я спасу столько котят, сколько сочту нужным.

– Да? – он покачнулся на стуле, рискуя раздавить его в щепки. – А вы сознаете, милая девушка, что сингулярность, создавая новую систему, полностью отрицает – разрушает – прежнюю? Вместе с котятами, стариками, пилотами… всеми, кого вы готовы спасать, ради кого готовы сгореть и рассыпаться на части?

У Сашки просветлело перед глазами. Вовсе не от той перспективы, которую он перед ней открывал. Но ей показалось в этот момент, что она может говорить с ним и может его убедить.

– Нет, нет! – она тряхнула головой так энергично, как если бы ей предложили голышом прогуляться по Институту. – Вы оперируете… устаревшими понятиями! «Разрушение», «распад» – свойства нынешней Речи, но я-то не собираюсь их тащить в новую реальность, зачем этот мусор?! Никому не придется сгорать и рассыпаться, потому что Пароль…

Он глядел на нее зрачками-диафрагмами, и Сашка запнулась. Иллюзия рассеялась: все, что она сейчас пытается сформулировать, звучит «по-человечески». Сашка не вступила в диалог, она всего лишь издает звуки в его присутствии. Ее слова для него – монотонный шум. Как гуканье чужого младенца; говорить дальше было бесполезно, но не закончить фразу значило проявить малодушие.