Генри Олди - Всё бывает [СИ litres]

Прыгнуть за борт? Рискнуть спасаться в волнах? Если б не зима, я бы не сомневался ни мгновения. Но сейчас я медлил. Доплыву? Или стылое море высосет из меня тепло жизни раньше, чем ноги коснутся дна на прибрежном мелководье?

Смерть в огне? Смерть в воде?

Почему никто еще не поднял тревогу?! Куда смотрит дозорный в «вороньем гнезде»?!

Дозорный смотрел туда же, куда и я. Не было сомнений, что он прекрасно видит Химеру. На лице впередсмотрящего не отражалось и тени беспокойства. Сновавшие по палубе моряки тоже время от времени бросали взгляды в сторону гор: кто с любопытством, кто с равнодушием. Они что, не понимают, на что способна Химера?

Что сейчас произойдет?!

…со стороны Лехейской гавани вставало красное зарево. Его отблески играли на боках и мордах чудовища. Теперь зверь выглядел не серебряным, а окровавленным. Львиная голова взревела, извергла из пасти тугую струю пламени. Не боясь гнева богов, пламя ударило в белоколонный храм Гермия. Разбилось о святилище, взлетело ввысь прибоем, налетевшим на скалы. И упало обратно, охватив весь храм целиком, сжав его в пылающем кулаке…

Чудовище парило над горами, взмахивало перепончатыми крыльями. Резко пошло вниз, пропало из виду. Я ждал, что Химера появится вновь – ближе, над самым берегом. Ожидал багряных отсветов пламени, если тварь нашла себе добычу там, в горах. Я судорожно вцепился в борт. Ногти глубоко впились в дерево; сердце бешено колотилось, грозя выпрыгнуть. Холод внутри сменился жаром, в груди разгорался костер, подобный огню трехглавого чудовища.

Химера больше не показывалась.

Я стащил шляпу, утер испарину со лба. Вспомнились слова Кимона, произнесенные странником в первую нашу встречу:

«Она прилетает из Ликии, из-за моря…»

Табунщик еще спросил:

«Из-за моря? Выходит, и кораблям опасаться надо?»

«Насчет кораблей не слышал, – ответил Кимон. – Может, и жжет, так свидетелей нет…»

Повезло? Не заметила нас? Или она действительно пренебрегает кораблями, потому-то моряки так спокойны? Не впервые в Ликию ходят, знают, чего стоит опасаться, а чего нет. Я смотрел, как кормчие орудуют рулевыми веслами, направляя «Звезду Иштар» к берегу, как из-за мыса возникает гавань, порт, вырубленный в камне город, уступами карабкающийся вверх по склону…

Костер в груди пылал жарче прежнего. Не знаю, жжет ли Химера корабли, но меня жег стыд. Я готов был бросить корабль, людей на нем, бросить Агрия, в панике искать спасения в одиночку, бежать, плыть, забыв обо всем, гонимый ужасом. Я и не подумал предупредить команду об опасности. Даже если опасности не было – я-то не сомневался, что нам всем грозит гибель.

Моряки никогда не узнают об этом. Но я-то знал!

Кимон не соврал. Он врал куда меньше, чем мнилось нам, детворе. Чудовище моих ночных кошмаров, убийца Пирена – Химера действительно прилетала из Ликии. Из страны, что станет мне домом на ближайшие три года. Новое испытание судьбы: год за годом тебе, Беллерофонт, предстоит жить бок о бок со своим ужасом.

С ужасом, который ты опрометчиво пообещал убить.

Я закрыл глаза. День сменился ночью, меня объяла тьма. В этой темноте умерли краски и звуки, здесь звучал только голос Циклопа, тот, который я слышал на палубе каждую ночь, беседуя с мертвым абантом.

«Радуйся, Беллерофонт! – говорил он. – Ты начинаешь мыслить, как мужчина.»

Не скажу, что я рад Циклопу. За время пути я устал от него.

«Почему ты меня возненавидел? – спрашиваю я абанта. – Я не сделал тебе ничего дурного.»

«Ничего, – смеется он. – Ты всего лишь убил меня.»

В смехе Циклопа нет злобы. Нет обиды. После смерти он изменился, сделался дружелюбным, открытым, разговорчивым. Мы беседуем каждую ночь, устроившись на палубе «Звезды Иштар», под мачтой. В трюме тихонько ржет Агрий: чует меня. Вокруг, от борта до борта, вповалку спят моряки. Бодрствуют те, кому выпала ночная вахта. Если мы идем на веслах, бодрствует половина гребцов. Иногда, если погода сулит неприятности, бодрствует капитан.

Все они отоспятся днем.

«Так почему же ты меня возненавидел?» – повторяю я.

Если хочешь добиться ответа, надо быть настойчивым. С мертвыми всегда так. Впрочем, с живыми тоже.

«Это же очевидно! – абант удивлен. – Твое появление оскорбило меня. Ты был не человек. Ты был плевок мне в лицо.»

«Я? Плевок?!»

«Разумеется. Это меня нанял Анаксагор, чтобы убить Персея. Знаешь ли ты, что это такое: когда тебе предлагают убить героя? Великого героя? Это подарок судьбы. Это твое имя, горящее в веках. Это честь, какую и представить нельзя.»

Он мечтательно жмурится:

«Это слава. Рухнут горы, высохнут моря, а люди будут говорить: «О, Циклоп! Это тот, кто убил самого Персея!» Даже если бы я пал от руки героя, люди все равно говорили бы: «О, Циклоп! Это тот, кто не побоялся восстать на самого Персея…» Вспомнят Персея, вспомнят и меня. Теперь понимаешь?»

Я молчу. Не уверен, что мне бы понравилась такая слава.

«И вот я прихожу в Аргос, – продолжает абант. – И что же? Я узнаю́, что мне не доверяют. Что мне в подмогу шлют какого-то прощелыгу! Молокососа! Метателя-Убийцу, который только и сделал, что перебил своих братьев! Это ли не позор? Это ли не оскорбление?!»

Я молчу. Я не уверен, что это позор.

«Когда я впервые увидел тебя, – абант улыбается, – кровь закипела во мне. Я сразу понял, чего захочет от тебя Анаксагор. Когда Сфенебея предложила мне убить правителя, если тот откажется от покушения на Персея, я согласился не из-за денег. И не из-за славы – велика ли слава прослыть убийцей какого-то Мегапента? Я согласился, потому что это была моя месть ее трусливому, слабому сыну. Ничтожеству, которое одной рукой предложило мне честь, достойную бога – и другой рукой отобрало эту честь, разделило ее с тобой, превратило в половинку чести, а значит, в ничто. Понимаешь?»

«Нет.»

«И не поймешь. Я бросил в тебя копьем, ты бросил в меня камнем. Мы квиты. А понимание – дело сложное. Для этого мы должны быть похожи. А мы разные, как камень и копье. Просто слушай и запоминай. Вырастешь, пригодится.»

Впервые Циклоп сел напротив меня, когда мы проплывали Киклады, маневрируя между островками. Я не удивился. Я знал, что он плод моего воображения. Я только не знал, что плоды воображения бывают такими самостоятельными.

«Я тебя боялся, – говорю я. – Все время боялся, с первой встречи. Мне казалось, что рядом ходит чудовище. Нет, чудовища меня не тронули. Ты тоже меня не тронул…»

«Анаксагор запретил, – объясняет абант. – И Сфенебея. Сказали: потом сколько угодно. Хоть три раза друг друга зарежьте. А сейчас велели терпеть. Я терпел.»

«Копье, – напоминаю я. – Ты бросил в меня копье.»

«Если бы я хотел попасть в тебя, я бы попал. А может, ты бы увернулся. Не важно, главное, что я метил не в тебя. Мое терпение – оно такое. Сказать по правде, я надеялся, что ты выйдешь драться со мной вместе с теми олухами. Ты выйдешь, я сломаю тебе колено. Повинюсь перед Анаксагором: мол, случайно вышло. И останусь с Персеем один на один.»