Генри Олди - Всё бывает [СИ litres]

– Подойди.

Известно, не известно – я не удостаиваю ее объяснениями. Мой взгляд захлестывает женщину удавкой. Тянет вверх по ступенькам. Сфенебея движется как во сне. Все застывает, каменеет, словно на Аргос уставилась Медуза Горгона.

– Несчастный случай, – говорю я, когда жена ванакта оказывается на расстоянии вытянутой руки. – Падение со стены.

Она кивает.

– Так тому и быть. Ты выбрала, Сфенебея.

Легко подхватываю женщину. Вскидываю над головой, швыряю вниз. Когда я что-то бросаю, я не промахиваюсь. Со слабым вздохом она исчезает во тьме.

Свободен!

Я свободен!

Сфенебея! Где ты, Сфенебея?!!

Расплавленное золото слепит глаза. Хрупкая фигурка тонет в этом золоте, лжет, морочит. Бросаю Пегаса следом. Волны львами прыгают навстречу, бодают козами, атакуют сонмищем змей. Увернувшись, мы проносимся над гребнями. Золото плавится, выцветает, превращается в кровь. Целое море крови – от горизонта до горизонта.

– Где же ты?!

Кровь выцветает вслед за золотом. Море, безразличное к моим крикам, катит серо-зеленые валы с пенными гривами. Никого, ничего. Сердце готово выпрыгнуть, нырнуть в воду. Боясь, что оно так и поступит, я взлетаю, кружу над морем. Ну же! Покажись! Хоть раз, хоть на мгновение. Я увижу, подхвачу, спасу!

Бесполезно. Тело Сфенебеи сейчас без суеты, с царственным величием опускается в морскую пучину. Скоро тело достигнет дна. А тень уже сходит в Аид по медным ступеням, навстречу далеким багровым отблескам.

Кружу, кричу. Я помню твой рассказ, Сизиф. Надежда – худшее из несчастий, лживый остаток на дне ларца Пандоры. Ты был прав, старый хитрец, прав как всегда.

После гибели Делиада мне снилось, что я табун. Дикое, жаждущее крови, многотелое существо. Раз за разом я наслаждался убийством и просыпался в холодном поту. До одури боялся потерять себя, раствориться в кровавом безумии. Неужели кошмар вернулся?! Пегас, кто из нас спасал эту женщину? Кто ее сбросил?! Что двигало нами? Гнев воплощенной свободы, не стерпевшей иной ноши, кроме всадника, которого свобода выбрала сама? Гнев изгнанника, кого хладнокровно использовали и обрекли на смерть?!

Все – химера. Свобода, справедливость, гнев. Жизнь, смерть. Мы с тобой тоже химера, Пегас. Мы – чудовище.

Я прекратил пустое кружение. Пегас вновь набрал высоту. Радость победы? Предвкушение встречи? Грядущее очищение? Истаяло, сгорело, развеялось пеплом по ветру. Остались горечь, пустота и вечная спутница Беллерофонта – длинная вереница смертей, неотступно сопровождавших меня.

Я летел в небе, всадник на белом коне. И Аид следовал за мной.

Штурм дворца шел вяло, без лишних жертв и обременительных разрушений. Можно сказать, штурмовали по-родственному.

Лакий, сын Тисевсембры, от кухонных пристроек наблюдал, как его сторонники бьют тараном в запертые двери. Рвения сторонники не выказывали, больше старались не упасть с парадной лестницы, переломав себе ноги раньше, чем сломается преграда. Шестерым силачам было трудновато развернуться здесь с бревном. Били вполсилы, чтобы случайно не повредить дверные створки, покрытые благородной резьбой, или, того хуже, сломать засовы. За дверьми прятался царь с младшей дочерью, советниками и дюжиной преданных воинов. Врываться в мегарон прямо сейчас, демонстрируя стремительность и беспощадность – чистая глупость, это кончилось бы резней. Да, царь стар. Да, советники – дряхлые пни. Дочка безобидна. Но воины, ветераны дворцовой стражи, могли решить, что при таком-то напоре их вне сомнений прикончат – для острастки и демонстрации боевого духа. Воины кинулись бы на мятежников, желая подороже продать свои жизни – так всегда бывает, если жизни нельзя сохранить! – и победа стала бы поражением.

Как занимать трон, плавающий в крови? На таких тронах долго не сидят.

– Выходи! – время от времени кричали таранщики. Для воплей они устраивали перерыв, куда более долгий, чем раскачивание бревна. – Сдавайся! Отрекайся!

Те сторонники Лакия, кому возле тарана не хватило места, бродили по двору и бряцали оружием. К воплям присоединялись дружно, глоток не жалели. Если из нижнего города к акрополю подтянутся зеваки, пусть слышат.

Штурм идет, все в порядке.

Царь молчал. Советники увещевали: понять бы еще кого, царя или бунтовщиков. Дочь плакала, отсюда слышно. Воины молчали, будто им вырвали языки. Это плохо. Значит, ветераны еще не надумали менять солдатскую честь на мирское благополучие.

В акрополь мятежники вошли прогулочным шагом. Воротная стража, предупрежденная о вторжении, заблаговременно исчезла. На территорию дворца без убитых, жаль, войти не удалось. Девять человек полегло, как ни крути. Четверо из охраны ( упрямые ослы! ); пятеро из людей Лакия. Жалко было одного: дядю Антисфена. Дядя закатывал такие пиры, что его любой пожалел бы, не то что Лакий.

Лакий, сын Тисевсембры. Лакий, сын Евтиха. Лакий, муж Лаллы. И, что важней прочего, Лакий, зять Иобата Второго. В отсутствие у царя взрослых сыновей-наследников – главный претендент на власть. Тридцать девять лет, не мальчик. Вот-вот сорок, старость, немощь. И сколько, понимаете ли, надо ждать, пока тесть соблаговолит уступить зятю власть?

Не слышит намеков? Оглох на старости лет?

Значит, крикнем погромче.

Царя надо было менять по многим причинам. Перечень их занял бы слишком долгое время, поэтому Лакий ограничился одной: родосцы. Соседи-островитяне называли ликийцев пиратами, и совершенно зря. В отличие от злоязыких родосцев, Ликия всегда испытывала нехватку гаваней, удобных для морской торговли. Горы отрезали страну от моря: на востоке преградой служил Солимский хребет, достигая Хелидонского мыса, запад же возвел двойные крепостные стены Крага и Антикрага, обрываясь острыми как мечи утесами в соленые волны. Советники престарелого Иобата, чей общий разум давно превратился в коросту, несли бред, предлагая использовать для портов южное побережье – скалистое, теснимое горной террасой, круто падающей к воде. Да, там имелись якорные стоянки, но куцые, ненадежные, сомнительные.

В итоге купеческие ладьи с зерном и скотом, вином и шафраном останавливались в Фаселиде с ее тремя защищенными гаванями, а ладьи с лесом – елями, платанами и знаменитым кедром – причаливали на Меги́сте. Крохотный островок ничем не оправдывал свое гордое название [28] Мегиста – «величайшая, самая большая». , но служил удобнейшей стоянкой на перекрестке морских путей: из Финикии на Пелопоннес, из Аттики в Та-Кемт. И как вы думаете, дражайшие сограждане, кто снимал сливки с жирных, сытых, процветающих Фаселиды и Меги́сты?

Родосцы! Проклятые родосцы!