Генри Олди - Всё бывает [СИ litres]

Есть ли в Аиде такие муки: искать спасения от огня, зная, что спасения нет? Если да, боги изобретательны. Краткость мучений – благословение смертных! – они способны превратить в вечность.

Самый острый взор сейчас не нашел бы в Сфенебее и тени властной, расчетливой, безжалостной госпожи, искушенной в интригах и постельных утехах. Живой испуг, истошный вопль, рожденный страхом смерти. Несчастная женщина, которой жить осталось – всего-ничего.

Пока не рухнет крыша.

Ни жестом, ни словом, ни мыслью – впрочем, за мимолетную мысль не поручусь – я не направлял Пегаса. Он сам пошел на снижение, приближаясь к горящему акрополю. Тоже заинтересовался? Чем? Кем? Не Сфенебеей же?! Что ему до нее? Неужели крылатый конь чуял, понимал, чувствовал седока лучше, чем я сам?

Страшная догадка обожгла меня так, будто я рухнул из огня в полымя. Души ликийцев после смерти обретают крылья, взлетают к небесам. Что, если Пегас хочет увидеть, как это произойдет? Собрался проводить душу Сфенебеи в последний полет?!

Снизу, едва не зацепив нас, вырос столб колючих искр. До слуха донесся грохот очередного рухнувшего строения. Опасный фонтан вспух и опал. Пегас играючи уклонился от него, ушел влево – и выровнял полет. Аргос под нами превратился в стоглавую Химеру: десятки жарких костров вырывались из множества глоток, грозя всему живому. В исполинской гекатомбе [27] Гекатомба – жертва в сто голов скота. , поминальной жертве по убитому ( убитому ли? ) чудовищу мне чудилось что-то невозможное, противоестественное.

Огонь? Гибель аргосцев?

Нет, дело не в этом.

Дважды мне довелось видеть пожары в Эфире. Да, меньшие, чем сейчас, и все равно это завораживало. Я помнил, как полыхали корабли в Лехейской гавани, как горел храм Гермия, как выбегали из него люди-факелы. Но я никогда не видел, чтобы пламя ревело с такой яростью, охватывая дом за домом, квартал за кварталом, гудело пчелиным роем, завывало стаей голодных волков, вздымаясь до небес, словно тщась поджечь и их.

Там же сплошной камень! Дома, городские стены, лавки, храмы, купальни, мостовые… Чему здесь гореть? Да еще так, словно все пожары Пелопоннеса слились в один?!

– Химера! – грянуло из огня.

И в ответ, в подтверждение, эхом:

– Химера!

– Вернулась!

– Всех сожжет!

– Все сгорим!

– Химера!

– Бегите!..

Во мне проснулся страх, мешаясь с отголоском недавнего бесстрашия, упоения битвой. Для разума эти чувства не смешивались в одной чаше, как могли бы соединиться вода с вином, но сердце – не чаша, там они сливались воедино лучше лучшего, страшней страшного. Я вертел головой, озирался: неужели чудовище ожило, срослось? Летит сюда?! Кроме нас, в небе никого не было. Дым стлался над Аргосом дырявым покрывалом: рвался, срастался, рвался вновь, будя память о Тифоновой дочери. В прорехах мелькали дома, люди, бегущие прочь… Для них, если глядеть снизу, в дымных прорехах мелькала тень.

Крылатая двухголовая тень в небе!

Я-Пегас. Химера.

«Опомнитесь!» – едва не закричал я. Не стал, промолчал. Пусть бегут: хоть в ужасе, хоть как, лишь бы бежали. Вон из крепкостенного пылающего Аргоса, на волю из раскаленной печи, огненной ловушки. Глядишь, и спасутся. Пегасу до испуганных воплей дела не было. Химера, не Химера, а Пегас уже подлетал к Лариссе.

Мы подлетали.

Ворота акрополя стояли нараспашку; двор был пуст. Валялись брошенные впопыхах корзины, треснувшие амфоры. Трещины, как раны кровью, сочились густым неразбавленным вином. Из дверей дворца с гулом рвалось пламя. Лизало мрамор ступеней, оставляя пятна жирной копоти. Не найдя поживы, вздыхало от разочарования, пряталось обратно. Возвращалось: а вдруг? Тлели, дымились, готовые вот-вот вспыхнуть, кипарисы вдоль центральной аллеи – верные воины не покинули свой пост до конца. Чадили, медля разгореться как следует, хозяйственные постройки.

Пегас взял ниже, пронесся над двором, едва не сшибая верхушки кипарисов. Нырнул в чадное облако: вонь горелого зерна, мяса, дерева, ткани, не пойми чего. Я отчаянно закашлялся, перхая горлом. Глаза слезились, в них будто песку сыпанули. Когда облако осталось за спиной, я наконец вдохнул полной грудью – и увидел, понял, куда стремился Пегас.

Конюшня, где некогда буянил Агрий, разнося денник в попытках добраться до каракового наглеца, была объята пламенем. Изнутри неслось отчаянное ржание и глухие удары копыт: запертые лошади бесились, сходили с ума, стараясь вырваться на свободу. Никто не удосужился открыть ворота конюшни. Трусливые конюхи бросили лошадей умирать, забыли о них, спеша спастись бегством.

Таких мой отец казнил без сожалений.

Пегас услышал лошадей еще над городом, на подлете. И я бы услышал – его ушами! – если бы не отвлекся на крики людей.

Падучей звездой мы мелькнули над самой землей. Конюшня прыгнула навстречу: косматый лев, готовый вцепиться, рвануть, пожрать. В лицо пахну́ло жаром, копыта Пегаса с грохотом вломились в стык крыши с деревянной стеной. Оттолкнувшись, Пегас взлетел выше, развернулся, беря разгон для второго захода. Второй заход не понадобился. Стена с треском обвалилась, подняв целую тучу искр. Крыша…

Я затаил дыхание.

Крыша покосилась, но выдержала. Спасли опорные столбы, не успевшие прогореть.

Из дымной темноты с диким ржанием вылетел памятный мне караковый жеребец. Пена на губах, в налитых кровью глазах – смертный ужас. В гриве путались, плясали, угасали хищные змеиные язычки. Не задержавшись ни на мгновение, козлиным скоком караковый рванул мимо пристроек в сторону ворот акрополя. Следом из конюшни уже ломились, выскакивали кобылы, жеребцы, мерины: гнедые и пегие, соловые и вороные – перепуганные, дымящиеся, ржущие! – и неслись прочь как угорелые, какими, собственно, и были.

Агрий, вспомнил я. Если в Пегасе сейчас проснется забияка Агрий, грозный вожак табуна, нельзя предугадать, что произойдет: то ли Пегас с визгом кинется на каракового – утверждать свое главенство, то ли позволит старой опытной кобыле возглавить табун, а сам рванет последним – подгонять, бодрить отставших, оглядываться в поисках настигающего врага, огня, бедствия.

Сумею ли я удержать его?

По счастью, Агрий в Пегасе спал крепко, а может, мои мысли и опасения перетекали в Пегаса с не меньшей ясностью, чем картины, увиденные Пегасовыми глазами, и звуки, услышанные Пегасовыми ушами, достигали моих чувств. Уже никуда не торопясь, крылатый конь взмыл над Лариссой, подальше от удушливого смрада и летящих вдогонку хлопьев пепла, похожих на стаи летучих мышей. Порыв ветра отдернул, разорвал сизый полог – и я вновь увидел ее.

Сфенебея была еще жива.

Убитая или нет, Химера неотступно преследовала меня. Воплями аргосцев, сослепу принявших нас за чудовище. Козлиными прыжками каракового. Пламенем, неспособным утолить жажду разрушения. Раздвоенными жа́льцами, пляшущими в лошадиных гривах. Перепонками крыльев, оживших в хлопьях пепла. И вот сейчас – Сфенебеей, вдо́вой ванактиссой, до одури, до смертельного озноба похожей в дыму на малыша Пирена, бегущего в поисках спасения – за миг до того, как мой брат упал, узнав, что спасения нет, а бешеный вал огня затопил дорогу от храма к ущелью.