Генри Олди - Всё бывает [СИ litres]

Никогда! Скорее Афина встанет на колени и вознесет хвалу победителю.

Природа богини желала если не встать на колени, что было решительно невозможно, то по крайней мере отдать мальчишке должное. Смертность, вспоминала Афина. Смертность Зевса в беспощадной хватке Тифона. Смертность, исход, конечность. Ты сделал все, что мог, затем все, что должен, и теперь уступаешь силе, которая превыше тебя. В таком поражении нет позора, нет в нем и поражения. Общий у смертных Арей, общий он и у бессмертных. Тайная влюбленность в смертность, как в некий высший предел, мучила Афину, нарушала стройность изначальной сути богини, внося разрушительные сомнения, требовала такого отношения к Беллерофонту, какого он – клянусь водами Стикса! – не заслуживал по причине низкого рождения.

Природа, чтоб тебя! Почему бы тебе не быть цельной, непротиворечивой? Почему, вместо того, чтобы с холодным вниманием наблюдать за битвой, что тоже в природе Афины, наблюдать и делать выводы, умница Афина Эргана и стратег Афина Булайя должны тратить все силы на борьбу с опаснейшим в мире противником – Афиной Атритоной и Афиной Промахос [26] Эпитеты Афины: Эргана (Труженица) и Булайя (Советчица), Атритона (Необорная, неодолимая) и Промахос (Воительница, передовой боец). ?! В какой-то болезненный миг Афине почудилось, что она – Химера, огнедышащая Химера, телесные части которой взбесились, истончая связи друг с другом, возражая, противореча. Надо сражаться, драться с врагом в едином порыве, но порыв не един, порывов тьма тьмущая, они противоречат друг другу, бьются насмерть, каждый за свое, и никакая мудрость, никакая военная стратегия не в силах помочь, собрать то, что распадается…

Ветка сломалась. В последний момент, уже хлопнув крыльями, чтобы лететь в горнило битвы, Афина успела вцепиться в новую опору.

«Убью! – услышала сова, встопорщив перья. – Я тебя убью.»

– Отец! – пробормотала богиня, забыв, что речь недоступна совам. – Зевс-Громовержец! Ты видишь это?

Мальчишка метнул копье в пасть Химере.

Дело было не в копье. Позже Афина отдаст должное свинцовому замыслу , но только не сейчас, когда весь свинец мира ничего не стоил пред тем, что мальчишка врос в коня, превратился с Пегасом в единое целое. Афина прокляла себя за преступное небрежение. Почему ты не следила за их полетами раньше, Дева? Считала это ниже своего достоинства? Прятала за этим, вне сомнений, разумным аргументом другой, не менее разумный – приблизься ты к Пегасу, почуй тебя крылатый конь, и он, конечно же, кинулся бы прочь, как поступал всегда при твоем приближении? А может, оба аргумента скрывали твой подспудный страх оправдать предостережение Гермия?

«Чудовища, Дева! Что, если твое двуногое орудие однажды скажет: «Чудовища – это я!» Бог чудовищ, каково? Не решим ли мы тогда, что Химера – домашняя собачка, а Тифон – племенной бык в сравнении с новым ужасом?!»

И что ты ответила брату?

«Малыш обеспокоен грядущими битвами? Боится новых ужасов? Успокойся, войны – не твое ремесло. Бог чудовищ, надо же! Пегас у него – божество свободы, щенок из Эфиры – бог чудовищ. Язык без костей, мелешь что попало…»

Возможная правота Гермия разила без промаха. Расплавленным свинцом клокотала в горле, проливалась глубже, превращала сердце в пепел и прах. Щенок из Эфиры не просто слился с Пегасом. Только что на глазах Афины, схватившись за копье, мальчишка врос и вырос , увеличился в размерах вместе с конем, принявшим полную боевую ипостась. Облик двуглавого воителя мощью не уступал облику трехглавой мстительницы. Должно быть, копье показалось мальчишке пушинкой, ореховым прутиком. Вряд ли он заметил это, одержим горячкой боя, но Афина-то заметила!

Разрыв Химеры отдался в душе богини громовым раскатом. Пока мальчишка кружил над Триглавцем, Апесасом и Зигуриесом, Немеей и Клеонами, дочь Зевса чудовищным усилием воли сдерживала себя, оставаясь на ветке. Пегас, криком кричала мудрость. Почует он, почует и мальчишка. Они растут вместе, значит, и чутье у них одно на двоих. Что, если нелюбовь Пегаса к тебе, Афине Обуздывающей, у них теперь тоже одна на двоих?

Мудрость была права.

Когда Пегас повернул к Аргосу, сова убедилась, что крылатый конь не намерен возвращаться в Эфиру – и сорвалась с ветки.

Горе тебе, крепкостенный Аргос!

Подпалив три храма, Химера оставила горькую память по себе. Святилища Аполлона Волчьего, Аполлона Хранителя Улиц и Аполлона Прорицателя сгорели дотла, но огонь перекинулся дальше, пожирая все, до чего мог дотянуться, с яростью, не знавшей пощады. Казалось, в пожаре воскресла трехтелая дочь Тифона и Ехидны, решила погулять напоследок.

Горели алтари Геры Цветущей и Геры Владычицы Горных Вершин. Пылали колонны и портики над жертвенниками Афродиты Небесной и Афродиты Победоносной. Как вязанки дров, полыхали храмы Зевса Трехглазого и Зевса Изобретателя. Пожар не ограничивался местами, посвященными ненавистным Химере олимпийцам. Превращались в пепел и золу бани, гимнасии, харчевни, торговые ряды, красильни, мастерские шорников и ткачей…

Храм Зевса Ларисейского названием был обязан Лариссе, высочайшему холму здешних окрестностей. Он-то, вспыхнув, и поджег акрополь.

В тесных, продуваемых насквозь улочках нижнего города огонь не разгулялся так, как здесь, запертый в крепостных стенах, будто в недрах печи. Пламя гудело, плясало, ярилось. Господа и слуги, рабы и свободные, мужчины, женщины и дети превращались в жарко́е, в поминальное блюдо на Химериных проводах. Палёной человечиной воняло до небес. Дворец ванакта превратился в ловушку, безвыходную западню. Кое-кто успел выскочить через южные ворота и сейчас благодарил всех богов, удирая в сторону приморского Навплиона. Остальные прыгали со стен, предпочитая разбиться о камни, нежели обратиться в пепел; на веревках спускались с обрывов, какими славилась Ларисса, взбирались на крыши строений, умоляя небо о дожде, надеясь на то, что огонь утихнет раньше, чем рухнет эта сомнительная опора.

Там я и увидел ее, Сфенебею – на плоской крыше дворца.

Как разглядел, как узнал? Сам не понял. Должно быть, увидел не я, а Пегас. А узнал уже я, это точно. Из окон дворца – были, были в нем окна! – рвались охристые языки пламени. Жадно облизывали края крыши – праздничного блюда с царским угощением: вдовой былого правителя и матерью нынешнего.

О, трапеза судьбы!

Грязно-серый, прошитый черными прядями дым стелился над Аргосом, кутая город в дерюжный плащ. Сфенебея то проступала, то исчезала в этом дыму. Металась из конца в конец: пять шагов в одну сторону, пять в другую. Близко подойти к краю вдова Мегапента не решалась. Замирала в центре спасительной площадки, словно статуя, с головы до ног покрытая копотью пожара. Всплескивала руками, вновь бросалась прочь; не добежав, шарахалась обратно.