Генри Олди - Золотой лук. Книга вторая. Всё бывает

– Держи.

Едва не уронил. Тяжеленное! Ну-ка… Я перехватил копье-великана поудобнее. Поймал баланс, примерился. Пару раз замахнулся для пробы. В бросок я вложил все свои силы – аж плечо заныло, когда копье, рванувшись из руки Зевесовой молнией, ушло в цель, с грозным гулом рассекло перепуганный воздух. Чучело брызнуло соломенными потрохами, слетело с шеста; тяжкий удар сотряс щит.

Не Хрисаор, вздохнул я. Жаль, что я не Хрисаор.

Наставник смотрел, размышлял. Взвешивал и прикидывал, как я до того примерялся к копью.

– Нет, – подвел он итог размышлениям. – Химеру этим не возьмешь.

– Ты прав. Какая кузня лучшая в Эфире?

Я ждал, что он спросит: «Что ты задумал, парень?» Нет, не спросил. Рассказал, как пройти в лучшую кузню, назвал имя кузнеца. И бросил вслед, когда я уже уходил:

– Он, пожалуй, откажется. Тогда скажи, что ты от меня.

Как я представлял себе лучшего в Эфире кузнеца из лучшей в городе кузницы? Приземист, широкоплеч. Здоровяк с литыми мускулами, смертная копия Гефеста. Хромой? Не обязательно. Ну, бог, наверное, поздоровенней будет. И все-таки…

Когда я спросил мастера Акаманта, ко мне вышел мужчина средних лет в кожаном фартуке с пропалинами. На силача мужчина не тянул. Жилистый, не без того, но чтобы молотобоец? Лучший в Эфире?

– Я Акамант, сын Эвандра, – буркнул он, снимая фартук. – Кто меня спрашивал?

– Радуйся, Акамант…

Пока я его приветствовал и представлялся, Акамант мылся. Шумно отфыркиваясь, плескал себе в лицо и на грудь водой из лохани, что стояла у входа в кузню. Слышал меня кузнец или нет, оставалось загадкой. Обтершись куском некрашеного полотна, он обернулся к гостю. Сейчас, когда Акамант смыл с лица бо́льшую часть грязи и копоти, стало видно: у кузнеца нет бровей. Обгорели дочиста. Похоже, не в первый раз. Вот так мастер: плечи обычные, фартук в дырках, лицо не бережет!

С другой стороны, наставник Поликрат кого попало не посоветует.

– Беллерофонт? Наслышан. Пошли, присядем.

В кузню он меня не пригласил и правильно сделал. Стоя перед распахнутой настежь дверью, я ощущал волны жа́ра, накатывавшие изнутри. Из кузни несся перестук молотов: большого и малого, судя по звукам. Что-то лязгало, шипело, пыхтело. Громко, но неразборчиво перекликались работники – да, вряд ли кузня была удачным местом для бесед.

На задах обнаружилась скамья под навесом, там мы и присели.

– Рассказывай, зачем пришел.

Я рассказал. Некоторое время кузнец молчал. Скреб подбородок, заросший обгорелой щетиной, живо напомнив мне наставника Поликрата.

– Уверен? – спросил он наконец.

– Нет, – признался я.

– Ясно, – кузнец кивнул с мрачным удовлетворением. – Размер?

Я показал. Акамант скривился, как от оскомины. Кажется, хотел еще раз спросить, уверен ли я. Не спросил, кивнул:

– Три дня. Приходи через три дня.

– Плата.

Я протянул ему золотую пластинку – последнюю из трех, что взял у отца, отправляясь в изгнание. Акамант взвесил пластинку на ладони.

– Три дня, понял?

И ушел в кузню.

Упоминать наставника Поликрата мне не понадобилось.

– Летаете? – спросил Гермий. – Над моей горой?

И добавил, поигрывая жезлом:

– Без спросу?

Я чуть с Пегаса не свалился.

Мы парили над Аркадией. Внизу, в курчавой зелени, превратившей вздыбленный затылок Киллены в голову сатира, проблескивали веселые искорки – золотые рожки и медные копытца Артемидиных ланей. Это было прекрасно: после бешеных метаний вверх и вниз, закладывания виражей, крутых как обрывы в ликийских горах, туго затянутых петель, в которых проще удавиться, чем выйти из них, и разворотов, когда восход и закат сливаются в единую багряную вспышку, вот так зависнуть, раскинуть крылья и дышать, кружить, наслаждаться тем, что кузнечный молот сердца перестает лупить в звонкую наковальню, соглашаясь на легкое постукивание, и любоваться искрами в зелени, словно бликами солнца в воде залива.

На Пегасе я летал, считай, через день. Полеты над Аркадией тоже были нам не в новинку, равно как над Аттикой, Спартой и Арголидой, сушей и морем. Это вошло у меня в привычку: выйти на двор, встать перед главной лестницей – пять мраморных ступеней, верхняя помнит тепло ног дедушки Сизифа! – мысленно призвать Пегаса, взмахнуть рукой, иногда крикнуть, и вот он, весь свобода и порыв, спускается с небес на землю. Пегаса не приходилось ждать дольше, чем пять, хорошо, десять спокойных ударов сердца. Вряд ли он всегда летал неподалеку; главное, что он летал быстрее ветра. Убежден в этом, проверял.

Нот, Эвр, Зефир; придет зима, испытаю Борея.

– Летаем, – я развернул Пегаса к Гермию. – Можно?

Легконогий бог пожал плечами:

– Чего уж теперь-то спрашивать? Раньше надо было.

– Я звал. Призывал, в смысле. Ты не откликался.

Можно было подумать, что я оправдываюсь. Со стороны оно, наверное, так и выглядело. Нет, не так. Кто станет оправдываться, сидя на Пегасе? Конь ничуть не беспокоился присутствием бога, безмятежность Пегаса передавалась мне. Скорость, сила, свобода. Капелька насмешки, толика превосходства. В любой момент, не испытав особого возбуждения, Пегас готов был сорваться с места и мелькнуть над Аркадией подобно падающей звезде.

Они состязались, понял я. Гермий и Пегас. Ставлю серебряную фибулу против яичной скорлупы, что гонки закончились не в пользу бога. Если я решу ускакать, улететь, отправиться на другой конец света, Гермий не станет меня преследовать.

– Был занят, – объяснил Гермий. – У богов куча дел, не находишь?

Куча дел помимо тебя, услышал я.

Крылышки на сандалиях сына Зевса трепетали быстро, нервно, выдавая настроение хозяина. Раньше я был менее чуток к душевному состоянию моего покровителя. Продолжая ленивый полет, позволяя Гермию лететь рядом – позволяя? я правда так подумал?! – я разглядывал бога, словно увидел его впервые. С того дня, когда олимпиец впервые явился к мальчишке Гиппоною, Гермий ничуть не изменился. Шапка кудрявых волос закрывает уши. На губах играет лукавая улыбка. Юношеская повадка, вкрадчивая легкость движений.

Десять лет, доверху полных событиями, сказались только на мне. С бога они осы́пались цветочной пыльцой.

– Я видел, что вы творили, – сын Зевса внезапно стал серьезен. Его как подменили. – Восхищен, не скрою. Если дело дойдет до Химеры, от нее ты уйдешь. Не убьешь, но уйдешь.

Я еле сдержался. Ответить богу резкостью, летая над местом его рождения – не лучшая идея. Впрочем, разве я сам только что не думал, что оставлю Гермия позади, если решусь на бегство? Податель Радости всегда был чуток к моим мыслям.

– Осень, – сказал я. – Скоро осень.

Говорить приходилось громче обычного. Из-за этого сохранять спокойствие было трудно: повышая голос, я с трудом удерживался, чтобы не возвысить его до крика. Крик в свою очередь грозил превратить беседу в скандал, какие бы слова ни произносились, даже самые безобидные.