Генри Олди - Золотой лук. Книга вторая. Всё бывает

Первые дни я летал над гаванью. Метал копья, бросал камни. Всаживал в палубы и борта кораблей зажженные стрелы. К счастью, Пегас нисколечко не боялся огня, а я не знал промаха. Ответные выстрелы не достигали летучей напасти, да и не было их толком, ответных выстрелов и бросков. Был страх, паника, ужас. Случалось, нас принимали за Химеру, с которой хитроумным ликийцам удалось договориться о военной поддержке. К этой ошибке я привык еще с аргосского пожара.

Загрубел, не обращал внимания.

«Ваш дед, волчата, – всплывали в памяти слова странника Кимона, обращенные к нам, мальчишкам, – тоже славно погулял в свое время. Не с шайкой, с отрядом. Щипал соседей, аж пух летел! Там землицы себе прирежет, здесь – скота. Запомнили его по всей Арголиде. И выше хаживал: Мегары, Элевсин, Беотия…»

Что было не зазорно дедушке Сизифу, то и мне было впору. Когда-нибудь, наверное, и про меня скажет другой странник: «Славно погулял в свое время. Бил соседей, как ястреб гусей…»

К этому времени я уже знал доподлинно, что увеличиваюсь вместе с Пегасом, если белый жеребец того хочет, и уменьшаюсь, когда Пегас вновь становится обычным, ну, почти обычным конем. Оружие в моих руках постигала та же участь, как это было со свинцовым копьем. Одного камня хватало, чтобы пустить на дно целый корабль. Одной стрелой я поджигал целую ладью. Одним копьем проламывал палубу и трюм.

«Давай, вырастай! – кричала мне Сфено Горгона, когда я впервые явился на Красный остров, спасаясь от львицы. – Вырастай, дерись!»

И что я ей ответил?

«Я вырасту, – пообещал я. – Я вырасту и всем вам задам! Я знаешь каким вырасту?»

Вот, вырос.

Фаселитянам, измученным крылатым террором, было не до сообщений о ликийских отрядах. Ирония судьбы: войско вел Лакий, вчерашний мятежник, Фаселиду основал тоже Лакий, выходец из Аргоса, купив у местного пастуха землю на побережье за большую цену – тюк соленой рыбы.

Так порт и перешел от Лакия к Лакию, от него ко мне, а от меня – к Иобату.

Когда Родос вознамерился двинуть к Фаселиде свои эскадры, я немного полетал над Родосом. Эскадры остались на стоянках, не сдвинувшись с места ни на ладонь. Это, разумеется, без учета тех кораблей, что сгорели. Страшные новости о захвате колонии родосцы вначале сочли преувеличением, оправданием для трусости защитников города, но вскоре переменили мнение.

В это же время пришли вести из-за моря. В крепкостенном Аргосе на трон воссел Анаксагор, сын Мегапента. Гаденыш выжил в великом пожаре – перед налетом Химеры он пьянствовал с дружками в какой-то деревушке за пределами города. Пьянство назвали волей богов, хранивших наследника для великих дел. Сейчас он драл с горожан три шкуры на новые дворцы и храмы, а также просил царя Иобата, своего любимого деда, которого Анаксагор никогда в жизни не видел, о военной помощи. Аргосцы косо поглядывали на молодого правителя, одержимого поборами и интригами, ликийские копья очень пригодились бы для укрепления власти.

Иобат спросил у меня совета, я кивнул.

Три ладьи, сказал я. Три боевые ладьи, этого хватит. Хорошо, четыре. Остальные понадобятся нам здесь. Анаксагор просит больше? Перебьется. Выделенных ему копий достаточно, чтобы на них усидеть. Не сумеет? Тогда он свалится с трона, хоть все море запруди ему в помощь нашими флотилиями. Три ладьи, и пусть, выгрузив воинов, корабли поплывут в обратный путь доверху груженые данью. Не будет дани, воины вернутся в Ликию, предварительно разграбив Аргос. Вот что сказал я и тайком спросил себя: куда же делся глупый мальчишка Гиппоной, которого наставники силком пичкали державными премудростями? Умер, наверное.

Видите меня? Я – его могила.

Анаксагор остался доволен. Как я понял, он ждал отказа. Гонец тайно поблагодарил меня от лица молодого ванакта за то, что я утопил Сфенебею. Анаксагор лучше других понимал, что при живой матери его титул ванакта стоил бы не дороже дыма над костром. На Пелопоннесе болтали, что я бросил Сфенебею в море из чувства мести, не простив ей клеветы и посягательства на мое мужское достоинство. Поманил спасением и пустил на корм рыбам, вот ведь какой молодец! Все это знали, все считали, что я поступил правильно. Герои не прощают обид, будь то чудовище или женщина с набеленным лицом.

Я не стал никого разубеждать.

Хотел ли я вернуться в Эфиру? Нет, не хотел. Новая жизнь, новая семья. Новый Беллерофонт. Возвратиться ради почестей, гимнов во славу убийства Химеры? Сама мысль о почестях была мне противна. Торговцы привозили новости: Главк Эфирский жив-здоров, процветает. Главкова жена? Все в порядке, ваша почтенная матушка в добром здравии.

Ну и хорошо.

Даже боги забыли обо мне. Покровители не являлись, иные божества – тем более. Радуга? Я начал забывать, как она выглядит. Сны? Мне больше не снился Хрисаор. Иногда я тосковал по Каллирое, но рядом дышала моя жена, мать моего сына. Я клал ладонь на теплое бедро Филонои и засыпал, улыбаясь, оставив тоску далеко-далеко, во мгле Океана.

Кто бы сказал мне тогда, что боги ничего не забывают?

Да, я помню, что забегаю вперед.

Она явилась мне в Фаселиде.

Город был не только захвачен, но и усмирен. Я разгуливал по улицам и площадям, заходил в порт, как к себе домой. Нож в спину? Стрела с крыши?! Беллерофонт не нуждался в постоянном присутствии Пегаса, чтобы избавиться от страха перед покушением. Вероятно, даже спешившись, я сохранял что-то от крылатого коня – частицу абсолютной свободы, бесстрашия, глубокой нутряной убежденности в том, что никто и ничто не может причинить мне вреда. Убежденность эта хранила меня лучше щита, окружая смертного аурой бессмертия.

Ликийцы-переселенцы, явившиеся в порт вслед за воинами, глядели на меня с восторгом и преклонением. Кричали «Ксесиас! Многие лета!», пытались дотронуться: кто явно, кто исподтишка. Случалось, падали на колени. В глазах фаселитян плескался неизжитый страх пополам с чувством, незнакомым мне. Должно быть, так смотрят на чужого бога, который мало-помалу становится своим.

Из северо-западной части города, прямо от гавани, в центр вела прямая, мощеная булыжником дорога. Здесь, в двух сотнях шагов от портовых доков, возвели храм Афины Обуздывающей: крытая галерея, жертвенник, общественные лавки для паломников.

Зачем я зашел в храм? Я ведь не собирался этого делать.

Должно быть, богиня привела.

Она стояла над жертвенником. Вместо шлема – венок из масличных ветвей. Вместо копья – серебристая ветвь оливы. Складки льняного пеплоса до самого пола. Русые волосы собраны на затылке в пышный узел. Выше меня на ладонь, богиня всем видом демонстрировала миролюбие и расположение.

Рост Афины не смутил меня. Она могла быть выше, ниже, какой угодно. Я уже привык к тому, что сиюминутный облик ничего не значит.