Владимир Аренев - Время жестоких снов [сборник litres]

– Да чтоб тебя, падла, параличом разбило! – заорала баба. – Чтоб ты опаршивел, козоблудище! Чтоб хвост у тебя узлом завязался!

– Хватит! – Корделия не приветствовала криков на храмовой площади и не намеревалась допускать, чтобы настоятелю мешали в набожном его сосредоточении. – Сперва надо было думать, а потом уж приблуду под перину брать. А коль захотели нищеброда в дом ввести, да без брака, без благословения жреческого жить с ним, словно с законным супругом, то теперь не дивитесь, что за другими гоняет. Легко пришедшее и отдать не жаль. Другое дело, ежели родители тебя сговорят с мужем честным и набожным. Потому как, скажу вам, что со святой памяти супругом своим прожила я в спокойствии чуть ли не три дюжины лет и ни разу он меня не опозорил хотя бы тенью подозрения в супружеской измене, – воздела она палец горе и продолжила с чувством: – Не ходил он к ведьминой хате и недостойной компании распутниц не искал. Дни проводил в трудах, вечера – в молитвах и набожных беседах, утех легких не вожделея. Даже ведьма знала о крепости его разума и не пыталась соблазнить бесовскими штучками.

Женки переглянулись и опустили глаза. Ни одна не смела перебить Корделию, как не смела и напомнить, что Бетка-мельник, может, и вправду был образцом супружеских добродетелей, но также человеком грубым и крикливым, бани сторонившимся и слишком отвратным, чтобы Бабуся его склоняла к вероломству. Поскольку Бабуся-то чрезвычайно ценила телесные утехи, чтоб не сказать: охотно давала волю похоти, – но с тем, кто вонял, словно козел, спала лишь в облике козы.

– А что с Бабусей станется, время покажет, – не успокаивалась Корделия. – Потому как видится мне, что настоятель наш, может, и мягок по-городскому, и молод слишком, но умный человек. Пусть только с Бабусей об огне не болтает, как клерик Сосисек, которого в давнишнее время из аббатства прислали, – так, может, и утрясется еще все. Может, будут по-старому, одна – в лесу, второй – в святыне сидеть. Ведь и Бабуся – женщина разумная, знающая, что нам здесь духовная опека надобна. Кабы только настоятель ее сразу ничем не оскорбил…

– А уж это запросто случиться может, – проворчал Ортиль. – Представляете, как он Бабусю станет молитвами и святыми маслами к набожности склонять? А может, на ее пороге ляжет? Нынче-то он с рассвета крестом валяется, позавтракать даже забывши.

– Ну, хоть какая-то перемена, прошлый-то настоятель больше на Розальке привык полеживать, – проворчала какая-то из баб.

– Хватит болтать! – разозлилась вдруг Корделия. – Были у настоятеля слабости, я первая ему о том в глаза говорила, когда живал он с нами. Но был он человеком нутром крепким, и никто его с Розалькой во грехе не ловил ни разу.

– Потому как плебанию на ночь засовом железным закрывал! – Бабища в полосатом фартуке растянула губы в усмешке, выставив беззубую челюсть.

– А даже если и так! – Корделия аж посинела от возмущения. – Что с того? Лучше он, который с Розалькою жил, чем многие мужики, которые перед богами и алтарем брак заключали. Ведь помню я, как мужик ваш, упившись до свиного визга, к нашей Ярославне клинья подбивал и ночами под тыном, словно пес, выл. Но не для пса колбаса, не для него Ярославна предназначена, а только для…

– Того князя, о котором вы нам все уши прожужжали? – загоготала тетка. – Так расскажите нам, ваша милость Корделия, отчего Ярославна, чистая и благородная девушка, через год от оного князя сбегла, двоих деток бросивши? И с кем? С наемником простым, мужиком грубым и дерзким, который наверняка уж успел ее где-то под забором с дитятком новым бросить.

– Ах ты обезьяна! – рыкнула Корделия. – Я тебе язык твой паршивый собственными руками выдерну, чтоб больше не молотила им почем зря, дурында!

И вцепились друг дружке в патлы, как оно у баб из Вильжинской долины принято. Канюк же, который некоторое время прислушивался к их воплям, лишь сильнее прильнул к щелястому полу храма. Ибо осознал уже, что миссия его окажется труднее, нежели предполагалось, – и не только из-за скандальности сельских баб.

Всю следующую неделю Канюк потихоньку проникался страшными подозрениями. И не то чтобы у него были проблемы с селянами – народец Вильжинской долины присматривался к нему внимательно, но с должным почтением. Однако все шло не так, как следовало. В сумерках из углов комнаты доносились странные шорохи и скрипы; сперва он грешил на мышей, которые и в церкви учиняли страшный шум во время святейших церемоний, – но в комнате-то он ни разу не сумел их приметить. Хуже того, когда с лампадкой заглядывал под сундуки и прочую мебель, все казалось, будто в тенях под стенами, у самой земли что-то мелькает и злобно хихикает, глядя на его усилия.

И были это не единственные признаки злой силы, что шалела ночами у него в избе. По утрам он находил свою комнату до блеска отдраенной, старательно подметенной, с подворьем, посыпанным чистейшим песочком и выстланным свежим камышом. Сперва тщился надеждой, что кто-то из женок прокрадывается во тьме в плебанию и управляет бабьи дела – в которых он, сказать по правде, и нуждался не так уж сильно, как и в женской компании, поскольку в монастыре привык сам заботиться о своих потребностях, а те были весьма скромны. Он даже признался о своем подозрении мельничихе Корделии, которая казалась ему женщиной честной и властной, хотя он и слыхивал, что дочка ее крепко заблудила, бросив законного супруга. Корделия сперва насупилась и принялась поносить распутство лишенных мужниной опеки и надзора баб. Скоренько выложила она также Канюку – совершенно против его воли и желания, – какая из баб взяла себе в полюбовники одного из приведенных сюда ведьмой обормотов, однако на просьбу его ничего присоветовать не смогла.

Однажды ночью Канюк самолично затаился под затеняющей плебанию березой, желая поймать с поличным распутную бабенку. И это ничем не помогло. Ночь напролет трясся он от холода, бормоча под нос молитвы, отгоняющие злые силы, но утром комната была привычно прибрана, расписные тарелки на стенах обметены от пыли, а подушки на кровати старательно взбиты и уложены аккуратной горкой. На столе свежеиспеченная дрожжевая лепешка с ягодами пахла столь чудесно, что он оторвал себе кусок. И говорить не стоило, что все горшки да миски сияли так, словно их никто никогда и в огонь-то не ставил, дров не стало меньше ни на щепочку, а зольник сверкал чистотой. Некоторое время Канюк сидел за столом из черешневого дерева, низко свесив голову, и страдал над своими грехами и несовершенствами, из-за коих к нему ластятся проклятые силы. И ничего, совершенно ничего не мог с этим поделать.

В хлеву творились схожие странности. Корова и козы, подарок старого отца-настоятеля, который прекрасно понимал, что земли в Змиевых Горах ужасно разорены, оставались всегда выдоены перед рассветом, а молоко дожидалось Канюка в искусно расписанных жбанах. Пить он его не смел, пугаясь адского обмана, а потому каждое утро относил в храм и торжественно благословлял. А поскольку ему казалось грехом понапрасну расточать божеские дары, велел он дурачку Куфлику, который иной раз заходил в плебанию для грязной работы, делить их меж беднейших из баб. Но на молоке дело не заканчивалось. Гнедок его всегда был вычищен скребком, и даже в гриву ему кто-то вплетал красные ленты. В огороде за плебанией капуста и репа росли, словно ошалели, а одичавшие розы, которые он собственными руками прививал и пестовал, со временем покрылись цветом столь пахучим, что девицы со всего села сбегались на них подивиться.