Владимир Аренев - Время жестоких снов [сборник litres]

Народец Вильжинской долины принялся болтать, что по какой-то причине Бабуся Ягодка чрезвычайно способствует новому настоятелю. И подозрение оное крепко Канюку докучало.

Но хуже прочего были кошмары, что наведывались к нему чуть ли не каждую ночь, придавливая и угнетая, будто мельничные жернова. Кроме самой первой ночи ему никогда не удавалось подловить эту змору, но он помнил глазища, горящие, будто адские уголья, и низкий хриплый голос, что шептал ему в ухо мерзейшие заклинания. Одуревши от ночного кошмара, он чувствовал, как некто приближается к нему, трогает медленно, осторожно, щекочет дыханием горло. И что пугало крепче прочего, во сне прикосновение это не было ему отвратительно. Оно искушало прижаться к тому мягкому и ласковому, что лежало рядом с ним каждую ночь.

Просыпался он на рассвете, с первыми криками сельских петухов, и видел на подушках вмятину от ее тела, все еще теплую и зовущую. Осматривался в комнате, прибранной, светлой от утреннего солнца, что врывалось в приоткрытые ставни, хотя он хорошо помнил, что в сумерках прикрывал их на крючок. И охватывала его пронзительная жалость из-за собственной слабости и открытости пред нечистой силой. Потихоньку начинал он также задумываться, не переоценил ли аббат его набожности и не следует ли ему вернуться в монастырь, где звук святых колоколов и совместные молитвы монахов очистят его и вызволят из обольщения.

И вот однажды ночью Канюк очнулся в комнате, посеребренной лунным светом, и в полной красе узрел свою преследовательницу. Мара сидела на сундуке, нога за ногу, игриво показывая краешек шелкового чулка. Вьющиеся черные волосы она заколола серебряным гребнем и свободно пустила по спине, губы мерзейше накрасила, ресницы, как видно, подкрутила и подмалевала угольком, а глазищи ее искрились и иронично поблескивали. Платье из красного шелка украшено было оборками в вырезе столь низком, что Канюк, который подобного не видывал и на образах со святыми, укрощавшими языческих распутниц, даже покраснел от возмущения. Ночная мара, несомненно, приметила этот взгляд, поскольку весело улыбнулась и облизала губы острым язычком. Это было уж слишком.

– Ступай прочь, проклятая! – крикнул он, делая знак, отвращающий зло. – Именем Цион Церена взываю к тебе, отступи, нечистая сила!

– Чего это вы все так с этой чистотой? – Мара чуть скривилась, однако никак не выказала ни страха, ни стыда. – Монахи в год хорошо если раза четыре моются, да и то лишь когда солнышко посильнее припечет, но как о чистоте горло драть – так они завсегда первые. И не стыдно так с чужими разговаривать, ась? Я вот разве спрашиваю, отчего у тебя в бочке дождевая вода на купель так застоялась, что жабы в ней повылуплялись?

Канюк аж онемел от подобной наглости. Впрочем, он и так толком не понимал он, о чем же говорить дальше. В сказаниях суккубы бежали со всех ног, едва только монах приходил в себя и начинал взывать к святому имени, поэтому он и оказался не готов к долгой болтовне.

– Ну, чего таращитесь, словно василиск? – Суккубица пожала плечами. – Я же вас жрать не стану и в козла не превращу. Разговаривать я с вами пришла. Так, по-соседски, согласно обычаю.

Канюк улегся на подушках поудобней, пытаясь принять достойную позу. А это было куда как нелегко, учитывая, что мара таращилась на него слишком уж нахально.

– Вы-то – здешняя женщина? – спросил он осторожно. – Простите, но имени вашего вспомнить я не в силах и, кажется, ранее в храме вас не видывал…

Тут Канюк благоразумно вспомнил сельскую распутницу с милым именем Горностайка, которая также не переступала освященные пороги, всячески выказывая ему свое неприятие. Правда, незнакомка была одета побогаче, однако таращилась непристойно, болтала с набожным человеком столь же дерзко, как и Горностайка, а платье ее было слишком уж нескромно.

– Это, честно говоря, несколько не ко времени, – намекнул он деликатно, не желая задеть несчастную грешницу. – Но я весьма рад тебе, дитя мое. Чрезвычайно. А еще сильнее я буду рад, ежели ты пожелаешь присоединиться к нам в молитве. И не бойся, что в храме кто-то взглянет на тебя искоса или неосторожным словом учинит неприятность, поскольку люди в Вильжинской долине добры и набожны…

Он запнулся чуток, вспомнив, что намедни, проходя мимо корчмы, услыхал, как Ортиль с Валигорой хвастались старыми подвигами – грабежами и убийством купцов, которые они учиняли подле мостика через Глотку. И как, увидав его, вскочили оба из-за столиков и уважительно приветствовали, пряча за спинами кости для игры и кружки с пивком, приправленным для большей крепости спихранской водкой.

– Ну, в любом случае природа их к набожности склоняет, пусть тела все еще слабы и ко греху привычны, – добавил он неохотно, будучи человеком правдивым и честным, как мало кто. – Но клянусь, не станут они тебя ненавидеть. Хватит и того, чтобы ты при людях отреклась от мерзости и к женским добродетелям вернулась. Скоренько найдутся и для тебя какое занятие, да крыша над головой, да пищи чуток. И меж людьми добрая слава. Такоже в Вильжинской долине и землицы достаточно, что со времен наезда последнего под паром стоит, сорняками да тернием поросши. Довольно ее будет, чтоб для тебя надел какой выкроить. А поскольку молода ты и приятственна с лица, то, может, и мужа себе честного сыщешь, дитяток ему рожать будешь, еду варить, за скотинкой приглядывать…

Женка прислушивалась к его ораторству, склонив голову к плечу и со странным выражением на лице. Потом рассмеялась. Без злости, теплым горловым смехом. А после наклонилась над Канюком, который в своей накрахмаленной, под шею застегнутой ночной рубахе все еще сидел под пуховой периной, твердо опершись о стопку подушек, и, прежде чем он хоть что-то успел сделать, поцеловала прямо в губы.

– Что за чудо к нам в Вильжинскую долину попало! – сказала она, забавляясь его смущением. – Реже, чем единорог, и куда пугливей. Честный и набожный настоятель. Пусть и простец слегка, пусть и мира не знающий. Но признаться следует, что про одну вещь вы верно припомнили. Из-за скотинки своей я пришла.

– Скотинки? – повторил оторопевший Канюк.

– Верно, скотинки. – Женка вновь миленько улыбнулась. – А точнее – из-за кошки. Кошку вы мне, ваше преподобие, баламутите, вот что! Последнее время я ее едва видывала, разве перед рассветом приходит нажраться, но не ночью, поскольку на запечье у вас вылеживается. Хозяйства не стережет, людей не морочит, зла не отгоняет. Маники так раззадорились, что в прошлое воскресенье полночи у меня в огороде танцевали, полынь да белену на корню вытоптавши. Селяне наглеют, не далее как вчерась я и сама одного парнягу обнаружила, который в камышах за мной подглядывал. Ну, этот-то не скоро еще на баб посмотрит, – добавила она мстительно, да так, что у Канюка аж мурашки поползли по телу. – Разве только бельмо ему с глаза пред статуями отмолите. Потому, сами понимаете, дальше так быть не может!