Владимир Аренев - Время жестоких снов [сборник litres]

Взгромоздился он наконец на гнедка, хоть коник вставал дыбом и танцевал неспокойно на месте, не привычный к чужой руке да вони крови.

Кошка Ведьмы сверкнула на него медовыми буркалами. Она сидела на спине мертвого мужичины, аккуратно обернув хвост вокруг лапок, а лысый вожак на четвереньках отползал по дороге, пытаясь нащупать дубье. Тщетно, поскольку вместо правого глаза была у него рваная дыра, а левый заливала кровь. Кошка Ведьмы некоторое время еще следила за его усилиями. Однако и не напрягаясь особо, поскольку знала, что в сумерках на шлях выйдут лиходеи иные – стаи одичалых собак, безмерно расплодившихся в Змиевых горах со времен последней войны, а еще крысолаки да беглое крестьянство, – которые без мук совести прикончат разбойничка хотя бы и за кожаный кожух.

Битый оспою дедуган подпрыгивал смешно, коник все танцевал, переступал ногами. Кошка Ведьмы равнодушно поглядывала на это, а затем подняла заднюю ногу и принялась вылизывать окровавленный мех. И только когда, совсем уж отчаявшись, дедок выхватил кинжал и хотел ткнуть коня в лопатку, мяукнула она один-единственный раз – все же не даром столько лет прожила под крышей Бабуси Ягодки. Дедуган скатился с конской спины, хряпнулся с размаху в пыль. Сумки разлетелись во все стороны, но дедуган лишь крепче стиснул в кулаке разодранные штаны да погнал к березняку на вершине ближайшего холма.

Кошка Ведьмы не торопясь подошла к Канюку. Тот лежал на боку, муха с зеленоватым брюшком ползала по его щеке. Однако он дышал – неглубоким рваным ритмом. Кошка неуверенно обошла его с другой стороны, лизнула в щеку. Он не шевелился, поэтому она чрезвычайно старательно обнюхала неглубокие раны на его предплечьях – разбойнички порезали его кинжалами, чтоб выдал, где прячет золотишко, – и широкие порезы на ребрах. Канюк по-прежнему истекал кровью. Не думала она, что раны эти сумеют засохнуть сами по себе, но была Кошкой Ведьмы и не зря прислушивалась к целительным заклинаниям Бабуси Ягодки. Она свернулась, поворотясь в его сторону, и принялась мурчать инкантации, одну за другой, пока солнце не закатилось за горную вершину. Тогда передвинулась она, тесно прижавшись к его боку и ощущая, как с каждым промурлыканным заклинанием сердце его стучит все сильнее и ровнее. Поэтому лежала тихонько и неподвижно, пока над трактом пролетали ночницы да кошмары, что под видом нетопырей сосут кровь у спящих. Мяла когтями край Канюкова кафтана да повторяла заклинание, раз за разом, снова и снова, пока не наступил утренний холод.

И первое, что увидал Канюк, была пара глазищ. Всматривались они в него напряженно, огромные и янтарные. В горле его было сухо, словно в мешке, на губах стоял вкус крови. Он слабо шевельнулся, а огромная рыжая тварь со свалявшимся мехом легонько лизнула его в щеку. Язык у нее был влажный и очень жесткий.

Тремя днями позже доволоклись они до Вильжинской долины. У монаха в разодранной рясе рука висела на перевязи, в повозке – хоть шаром покати. Конь был грязен и истощен, но шел ровно, подгоняемый гневными фырканьями рассевшейся на коленях у монаха Кошки Ведьмы. Под деревом с часовенкой Цион Церена животное ловко соскочило с козлов и неспешно, с гордо задранным хвостом, потопало к домику Бабуси Ягодки. К Канюку же кинулась стайка баб, удивленных этим странным завершением путешествия к аббатству и изрядно любопытствующих про обстоятельства, что подтолкнули его к подобному союзу с ведьмовским помощником.

По мере того как дом Бабуси Ягодки становился все ближе, уверенность и высокомерие Кошки Ведьмы таяли – вместо них возвращались дурные воспоминания о той конюшне, где имела она случай с Бабусей познакомиться. Было страшно. Ведьма не любила проигрывать и тем более – выпускать из рук то, что давным-давно считала своей собственностью.

– Милости просим, – поприветствовал ее с порога скрежещущий голос Бабуси, которая вот уже несколько часов наливалась можжевеловкой и была настолько упившейся, что и нетопырьки пугливо попрятались за поперечную балку под самой крышей. – И кто это к нам? Надоело нам шляться по дорогам? Чары краденые лечить перестали? Или, может, с тоски в родную сторонку возвращаемся? Потому что мы, выходит, бродяжничая, не слишком-то отъелись?

Она с прищуром поглядела на запавшие бока киски.

Кошка Ведьмы нервно облизалась. Обычно, завидев пьяную Бабусю, она шла спать на сеновал.

– Вот же дура ты! – Бабуся чихнула и печально покивала. – Дурость упорола, словно баба, хоть и кошка ты. Чтоб так за парнем волочиться, мехом углы отирать… Да ради кого? – От излишка чувств она хлебнула изрядно можжевеловки. – Ради попа постриженного. Думаешь, он за тобой плакать станет? Да ни в жисть, повернется и дальше пойдет. Моложе найдет себе, заради капусточки квашеной да перины пуховой тебя на смех выставит, такие вот у них почет и уваженье.

Тут Бабуся хлюпнула носом с обидой.

– Ежели б еще ради молодой, то хоть бы не такой стыд был бы и посмешище! – бросила она с внезапным чувством. – Но нет, на мельничиху он позарился, на тот гроб повапленный. Ради жалких пары моргов землицы да серебряных грошиков, что старая дырка под яблонькой прикопала. Ну, поглядим еще, не прибежит ли он через пару недель назад… Только вот не дождется! – скрежетнула она зубами так, что аж искры в очаге взметнулись. – Добродетелей семейных захотелось, мельницы да серебряных грошиков под яблонькой прикопанных? Ну и ступай на все четыре стороны! Не будет нарванного под лунным светом любистка, не будет княжеского муската и паштета из гусей аббатских. И «нас» не будет, ага! Еще и проклятие на прощанье повешу, к портам свадебным прицеплю, ежели так ему прелестей мельничиховых захотелось. Да такое проклятие, что до конца жизни его в той добродетели семейной удержит. Такое, что пусть бы и псом взвыл, а ни одной иной женки, кроме половинки своей, не поимеет. – Глаза Бабуси Ягодки разгорались яростно. – Ни женку, ни козу, ни даже дырку в плетне, найди на него такая охота. Ну, что зыришь? – прошипела она, хотя Кошка Ведьмы и не думала на нее глядеть, понимая, что в подобном настроении Бабуся не разбирая, кто перед ней, хлестнет наотмашь заклятием. – Ступай прочь, вольному воля, ежели тебе пробст милее, я держать не стану. Могу еще настойкой одарить, чтоб сумела для него еженощно в девицу какую превращаться, мне не жалко.

Кошка Ведьмы лишь фыркнула презрительно. Понимала она, что у Бабуси, разозлившейся на измену одного из многочисленных своих любовников, имеются для этого все резоны, однако ж и думать не думала она использовать оборотные чары. Порядком уж насмотрелась на Бабусю в образе козы, чтобы согласиться на нечто столь же унизительное.