Владимир Аренев - Время жестоких снов [сборник litres]

«В общем, – говорил после Якуб, – вхожу я, а Берта навстречу. Глазищи – с имперские талеры, с лица бледная. Я: что случилось? Молчит. Замерла и молчит. А потом – раз, и повалилась».

Якуб ее едва подхватить успел. Слышит, а Малышка шепчет: «Красный да черный, с севера идут, беду несут. Не примешь – беда и примешь – беда, куда ни глянь – все кровь да пепел. Ветер дует, пепел носит, красный с пеплом уйдет, черный с ветром придет».

Якуб думает: э, неспроста. И к Мягкому Химмелю.

Трутгеба ему дорогу загородила: куда, мол, прешь, вояка? Капитан почивает, всю ночь не спал, о вас, бродягах, думал. Якуб ей: нешто о нас? Скакал небось на тебе, кобылице, да и притомился? Изведешь, гляди, кормильца нашего, что потом делать станем?

Да бабу с дороги отодвигает: уйди, Малышке Берте виденье было.

Трутгеба как про это услыхала – сразу в сторону. А ведь готова была Якубу в зубы дать, чтоб не распускал язык; она у нас на расправу быстрая была, капитанова жонка.

Капитан выскочил, Берту с рук на руки принял. Уложил на лавку, рядом присел. А та снова: «Красный да черный, с севера придут…». Капитан подумал, нос почесал, говорит Якубу: «Ну-ка, четверых – в дозор на северную окраину».

Ну, Якуб вышел, свистнул: «Хлотарь, сюда!»

Так я на северный тракт и отправился, а со мной – Плешивый Курт, Курт другой – Шторх, да еще Лауден Гриммельсгаусхоффен-Хрен-С-Колбасу, Колбаса по-простому.

Дело было к Святому Михаилу, но солнышко грело, карабкалось в голубое звонкое небо. Птички пели. Куры зерно искали – какое осталось еще не сваренным. Божья благодать, одним словом. Но нам-то что, раз Малышка сказала: «Жди» – ждем.

Ну и дождались.

Они и вправду были – черный и красный. Высокий, жилистый, бритый, с рыжей бородой – Бернард Грапп; молодой, с черными кудрями под драной шляпой – Фольц Махоня. То есть это они после назвались, а сперва – идут дорогой, красный да черный. Люди если не бывалые, то тертые – чернявый ладонь на эфесе держал так, что ясно: коли припрет, сумеет провертеть дырку-другую вдобавок к тем, что в человечье тело врезал Господь. А уж рыжий глянет – как срежет, весь злой да звонкий.

Мы их на мост впустили и встали – двое спереди, двое сзади. Четыре палаша, два самострела. Да речка внизу – Ратцензее. Побалуй тут.

Они и не пытались. Разве что молодой в палаш вцепился, аж пальцы побелели. Только куда там! У нас-то фитили дымят, порох засыпан.

«Кто такие?» – спрашиваю.

Рыжий бороду выставил: «Свои, – говорит. – Братья-наемники, Фольц Махоня да Бернард Грапп. Ищем, к кому бы присоединиться, не стреляйте». Колбаса аж фыркнул: «Ну, – говорит, – парень, ты скажешь! Может, – говорит, – у тебя и письма какие верительные: примите, мол, меня, рыжего да умелого, дайте кусок хлеба да миску похлебки за пару рук и сапоги с дырою?»

«Ну, – тянет этот рыжий, – пара рук, конечно, имеется, но есть у меня для вашего капитана одна штука…»

«Выкуп?» – Плешивый Курт ему.

А тот: «Ага, выкуп. Да такой, какого и на двадцать человек хватит, не то что на двух».

Наши ржут: что, мол, золотой имперский обоз? Или мощи святого Бонифация? Так с мощами – что делать? Разве суп сварить, да жидковат получится, на полста глоток-то.

«А вы, – рыжий им, – лучше сведите меня с капитаном. Не пожалеете точно».

Подумал я… «Ладно, – говорю. – Только ножи с палашами снимите». Махнул рукой: Колбаса, мол, прими.

Они и не спорили. Сняли железо, отдали. Рыжий и нож засапожный вынул: смотрите, дескать, честен я.

А как пришли к капитану…

Рыжий этот, Бернард Грапп, сразу Мягкого Химмеля признал: «Я, – говорит, – у Крошки Ульфанга ходил в отряде, с тобой мы, капитан, при деле у Ярмарочного брода стояли плечом к плечу. Ты тогда еще Кривого Гибора потерял от эльзасской пули».

Капитан же и признал его вроде, но брови хмурит: «Зачем, – говорит, – пожаловали? Или Крошка Ульфанг уже солдат своих не бережет, к чужим отсылает?»

Грапп бороду почесал… «В земле, – говорит, – Крошка. Связался с «башмаками» да попал под богемскую пехоту. Там и легли все. А кто не лег, тот аж подметки надорвал, улепетывая». А капитан: «Упокой, Господь, душу раба Твоего, Крошки Ульфанга, и головорезов его, кто с ним лег». Фольц шапку стянул, стоит, в ладонях мнет.

«Однако ж, – продолжает капитан, – что нам проку от вас, кроме пары клинков да четырех рук – добра по нынешнему времени дешевого? Мои треплются, ты выкуп им предложил?»

Рыжий кивает: предложил.

И рассказывает… За Мухожорками, мол, верстах в двух, где дорога петлю делает, – болотце. Ежели пути не знать, в аккурат в него и вскочишь.

«И кто ж, – капитан ему, – туда нынче вскочил?»

«Не кто, – Грапп в ответ, – а что: тетка-бомбарда, да не просто так, а с лафетом да огневым припасом».

А надо сказать, мы месяц как нашу Похотливую Матильду потеряли: баронские кнехты отбили, когда мы с ними сговориться не сумели – едва сами тогда ноги унесли. А вольные братья без пушки – вовсе не то, что вольные братья с огневым боем. С бомбардой куда скорее и контракт получишь, и от опасных людей отобьешься. Оттого капитан и сказал: «Ладно, коли вправду к бомбарде выведете, приму в ватагу».

Фольц повеселел, а Грапп говорит: «По рукам!»

Повел наших. Те рассказывали после: две телеги по ступицы в грязи, лошади павшие – кто-то уж больно их погонял. Все бока, мол, исхлестаны.

Так и вышло, что к вечеру мы уже с теткой-бомбардой были: ладненькая, в кости широкая, сидит на лафете этакой раскорякой, гаркнет – мало не покажется.

Такое дело и отпраздновать не грех. Именины устроить, принять бабенку с крепким задом да ядреной дыркой в ватагу, как того обычай требует. Капитан в ладоши хлопнул, капеллана позвал…

Отец Экхард у нас старенький был, сморщенный, голова плешивая, нога кривая, но как услыхал, зачем капитану понадобился, скоренько дохромал.

«Что, нечестивцы? – задребезжал козлиным голоском. – Снова девку залапали? Вам бы только за юбками гоняться! Погодите, вот развернется бабенка да как врежет по роже – юшкой умоетесь…»

Наши смеются: давай, мол, добрый пастырь, нарекай скорее деваху, а там уж и под венец можно!

Вывели Носатую Марту-маркитантку крестной матерью, Бернарда Граппа – крестным отцом, раз такое дело. Мягкого Химмеля – отцом посаженным. Поставили перед капелланом ведерную чашу, что у Трутгебы для таких случаев была припасена, налили шнапса до краев.

Отец Экхарт у рыжего спрашивает: «Как наречем?»

Тот замялся, а потом: «Гаусбертой» – говорит.

Капеллан кивнул, шнапсом бомбарду взбрызнул крест-накрест: «Нарекаю тебя, – говорит, – Гаусбертой-Дыркой. Служи вольному братству, помни, с чьих рук ешь, да не изменяй». Залили полковшика в дуло, остальное по кругу пустили. Капитан, правда, сразу сказал: не упиваться, чтоб на ногах остались. Ну, это-то дело понятное: на франкфуртском тракте лучше с саблей под головой, чем с головой на сабле.