Владимир Аренев - Время жестоких снов [сборник litres]

– Ну, нет так нет. – Бабуся махнула рукой почти небрежно.

Воздух вокруг Кошки Ведьмы вдруг засветился магически, огонь в очаге угас и тут же выстрелил свежими языками пламени.

Впервые за столько времени, с той встречи в далекой конюшне, когда увидала она Бабусю Ягодку впервые, Кошка Ведьмы была свободна. Совершенно, чудесно свободна. Она облизнулась неуверенно, переступила с лапки на лапку. Она оставалась огромной, выкормленной магическими отварами зверюгой с лохматой рыжей шерстью и с глазищами, светившимися в полумраке избы красным, – но путы исчезли. Она могла уйти, хоть сегодня сбежать из Вильжинской долины. От радости Кошка хотела сперва помчаться куда глаза глядят, танцевать вокруг собственного хвоста и в расплату за долгие годы неволи вонзить наконец когти в Бабусино лицо. Но вместо этого она гордо задрала хвост и вышла из комнаты. Все же была она Кошкой Ведьмы и намеревалась вести себя достойно, даже ежели сама ведьма напилась вусмерть из-за предательства любовника.

– А что до этого превращения, – неприлично заржала Бабуся, – так, думаю, до него еще дойдет.

Не дошло – ни тогда, ни позднее. Дюжину лет спустя, когда Канюка отозвали в аббатство, дабы стал тот опорой престарелому настоятелю, Кошка Ведьмы отправилась вместе с ним – купно со всей ордою кобольдов, гномят и домовенков, которые так привязались к пробсту Вильжинской долины, что решили переселиться вместе с ним. Правда, магическая мелочь затаилась позади повозки и не лезла Канюку на глаза, однако Кошка Ведьмы подозревала, что настоятель прекрасно знал об их присутствии. Впрочем, Канюк со временем проникся сельскими обычаями и даже привык мимоходом стряхивать несколько капель пива для домовых убожат, у печки же всегда стояла миска с солью и крошками хлеба. Довольно скоро пробст Вильжинской долины сделался настоятелем могущественного монастыря Цион Церена, а слава о его набожности достигла дальних пределов Змиевых гор. Паломники с удивлением рассказывали об огромном рыжем котище, который ходил за ним, словно верный пес, а другие говаривали, что был это истинный зверолак, искупающий прошлые прегрешенья, третьи же – что это демон, заключенный в тело твари и отступивший пред силой святого мужа.

Как бы там ни было, но когда пришел час Пыли Биргидьо, Канюк отправил монахов на юг, сам же остался в обезлюдевшем монастыре. Не хотел бросать он святые образа и могилы собратьев, да и был уже столь древний и слабый, что не пережил бы тягот путешествия. Потом поселяне рассказывали, что видели его на стенах, худого и клонящегося к земле, как пел он утренний гимн в честь Цион Церена, и белое храмовое одеяние его сверкало на солнце, а рядом стоял рыжий котище. Врата аббатства оставили распахнутыми, – поскольку никогда не закрывали их ни перед кем из страждущих, – и войско норхемнов одним осенним утром подступило к ним, словно несметные муравьиные полчища. Поселяне опасались, что монастырь сгорит, как горели в странах Внутреннего Моря иные пристанища богов, однако захватчики в ту же ночь бежали, и больше никто из них никогда не появлялся вблизи аббатства.

Когда же крестьянский люд осмелел настолько, чтоб войти в монастырь, в самом дальнем, в самом святом притворе увидели Канюка: лежал он, пронзенный копьем южан у стоп божьей статуи. Не слишком это их удивило: Пыль не славилась милосердием. Однако прежде чем нашли они мертвого аббата, пришлось им миновать завалы мертвых норхемнов – порванных в клочья дикими зверями, сожженных ведьмовским огнем так, что даже пол остекленел от жара, почернелых от криков ночниц и от гномьих укусов. Поселяне толком-то и не знали о магическом народце Змиевых гор, поэтому и не искали по углам огневых кобольдов, гномов и маников, которые отомстили за смерть аббата. Однако подле самого Канюка, под трупом воина с разодранным горлом, нашли они мертвого рыжего кота и погребли его в ногах могилки аббата, коего со времени начали почитать как святого мученика и личного патрона Змиевых гор.

На святых образах Канюк – седенький старец, который стоит на коленях подле статуи Цион Церена в ожидании своих убийц. И всегда сопровождает его рыжая кошка.

Перевод Сергея Легезы

Стояли мы в Мухожорках, в Пчелиной Запруде по-старому: большая деревенька, зажиточная.

Была зажиточная.

На Франкфуртском тракте всякий обоз – хоть с солью и зерном вниз, хоть с пивом и сукном вверх, – через нее. Одних трактиров – три подворья, опять же курочки, кабанчики… Богато, в общем, жили.

Потом, года через полтора как «башмаки» поднялись, – «бесштанное войско» нагрянуло. Поначалу тихо-мирно: купчишек другого-третьего порезали на ремни да старосту вздернули. Потом пфальцграфовы кнехты пришли: с севера, после резни под Шварцмильном. Дворов с десяток пожгли – так просто, по злобе. «Вороньих подарков» поразвесили. Девок попортили, а кое-кто из мужиков без пальцев остался, чтоб за топоры да вилы не хватались. Полютовали и ушли гансов ловить, себе на горе. Дело-то как раз к битве у Херцберга шло… Потом неподалеку, в монастыре святого Эммерама Кола Порося, он же Блаженный Кола, устроил Небесный Вертоград. Послушниц брал по окрестным селам. Кто из «башмаков» противился – в землю ложился, мертвым или живым. Потом – наши, наемники отряда Синего Гарцеля наведались. После – снова кнехты, а еще реймские риттеры, «колесники», босоногое войско Красивого Уртцеля… Да мало ли кто ходил в тот год франкфуртским трактом?

В общем, домов в Мухожорках осталось едва ли треть, жителей – хорошо, если четвертая часть, все больше женки да дети. Стариков – худых, обветренных, словно кость, – с десяток. Старухи – черные, землистые. Мужики, кто уцелел, зыркают так, что спиной не повернись. Если, конечно, пожить охота.

Нашим было охота, оттого поодиночке в ночи мы старались не ходить. Конечно, Малышка Берта упредит, если беда, но ведь не поспеешь с подмогой-то.

Вот и в тот раз все с Бертиного предупреждения началось.

Жила она при капитане, при Мягком Химмеле. Да ничего такого: капитанова Трутгеба любой девке, на которую Мягкий Химмель хоть бы глянул приязненно, волосы пожгла б да горло перерезала. Но так уж повелось, что Малышка Берта от капитана не отходила – чтобы, случись что, успеть весть передать.

Якуб Бурш потом рассказывал, что он как раз зашел спросить позволения взять с селян кабанчика честной компании на прокорм: только на порог, а Берта навстречу. Простоволосая, платок на плечи накинут. Ее тем платком Плешивый Курт от щедрот военной фортуны одарил. Носи, мол, Малышка, да не забывай нас, грешных, упреждать. Очень он ее после одного дела в Гарце зауважал, Берту нашу.