Владимир Аренев - Время жестоких снов [сборник litres]

Только фон Вассерберг ничего не забыл – его-то кнехты у нас месяц назад Матильду и свели. Светлость нас к той поре отпустил с контракта, жаловаться некому.

И вот стоит наш капитан, а глаза у него – точнехонько как в тот раз, когда он Мягким стал. Баб, значит, с солдатенками отослал…

А «братчики» зашевелились и выходят вперед двое, с белой тряпицей на палке. Разговоры, значит, разговаривать.

Капитан на это: «Н-ну, ладно, поговорим!.. Хлотарь! – Мне стало быть. – Давай-ка, братец, прогуляемся к «башмакам», язви их святой Власий».

Капитан спокойно так шагал, размеренно, словно с Трутгебой своей под ручку где-нибудь в Кельне, в купеческом квартале. Шляпу на глаза надвинул, травинку грызет, посвистывает. Мотивчик бодрый – прислушался я: никак «Я скромной девушкой была…»? Самое время для таких песен. И только глаза у Мягкого Химмеля тоскливые-тоскливые.

И вдруг: «Ага!» – говорит. Тихонько так, под нос. Будто себе самому. Я пригляделся: что за притча? С той стороны – тоже двое. Один – молодой парнишка, чернявый, рубаха на нем зеленая: не новая, но чистая, аккуратная. А вот второй…

Второй – наш брат, наемник. И по всему выходит, что капитан его знает, да и тот Мягкого Химмеля не в первый раз видит. Дождался, как мы подойдем, рукой машет: здравствуй, мол, сто лет, капитан Химмель. Тот молчит, ус теребит: ясное дело – тут не наздравствуешься, голову б сохранить.

А потом капитан: «Впервые, – говорит, – вижу, чтоб покойники так живенько выглядели. Не знаю, желать ли тебе здравия, Крошка Ульфанг, но приветствовать тебя позволь».

Э, думаю, вот так дела! Но рта не раскрываю.

А молодой – напротив: как вцепится в руку Крошки Ульфанга. «Она здесь, – говорит. – Я наверное чую: здесь».

Воскресший-то Крошка щекой дернул: видно, что укоротил бы гансу руку по локоть, да не его нынче воля и фарт – не его. И вот он щекой дергает, хмурится и говорит этак спокойно: затем мы, мол, и здесь, чтобы все устроить.

Ну уж, думаю, нет! Малышку Берту мы вам ни за что не отдадим. Сдохнем, а не отдадим! Подавитесь!

Отчего я о Малышке подумал, ума не приложу. А им, оказалось, была она без надобности. За другим тогда пришли.

Мнимый покойник помялся-помялся и: «Вижу, – говорит, – судьба нас развела. Ты, я слыхал, донедавна строй с пфальцграфом держал, а меня вишь-ка, куда развернуло».

Капитан молчит, ждет.

А Крошка Ульфанг тогда напрямую: «Нужен мне один из моих – Бернард Грапп. По всему выходит, к тебе он утек. Выдай».

Капитан ногу выставил, брови сдвинул: «А вот скажи мне сперва, – отвечает, – брат-горлорез, с чего бы тот Грапп рассказывал мне давеча, что побили тебя и в землю зарыли? Вот эти, – кивает на «братчика», – и зарыли».

Ульфанг хмыкнул, головой покрутил. Помялся-помялся и: «А отойдем, Химмель».

Отошли. Слышу, Крошка – капитану: «Бу-бу-бу».

А я стою, на «братчика» поглядываю. И ведь ганс как ганс. Молодой, щек, небось, не брил. А только веет от него такой силищей… Ну, словно стоит тот «братчик» сам-один против мира, и всему миру его не остановить. А при нем-то и палаша нет. Так, ножичек за пояс заткнут. Ножичком этим разве что деревяшку остругаешь, никак не человечину.

И тут вдруг я ему ни с того ни с сего: «А правду говорят, что Гидеон ваш Блаженный может по воде как посуху ходить?»

Что нашло на меня тогда – до сих пор не понимаю.

Паренек усмехнулся: «Он не Христос, – говорит. – И сила его, верю, от Бога, а не от Соблазнителя».

«Это что ж, коли захочет, так пятью хлебами и тремя рыбами накормит всех страждущих?»

«Эх, кабы оно так легко все было… Но, – говорит, – у меня к Нечистому свой счет, и пока я с Гидеоном, счет тот, может, и удастся закрыть».

Ну, думаю, дела! Если уж гансы к Нечистому счет предъявляют, как же простому зольднеру поступать?

Хорошо, что капитан подошел. Поглядел на меня, на «башмака», сплюнул, ногой растер…

«Пойдем, – говорит, – назад, Хлотарь. Теперь думать будем».

А Ульфанг в спину нам: мол, думайте, но поскорее. И «башмаку» своему: «Бу-бу-бу».

Пошли мы назад, а я вижу – злой капитан, словно ему репу предложили выращивать, а не воевать. Усы встопорщены, подбородок вперед, глаза сверкают.

Ну, думаю, отсыплют нынче кому-то кашки со шкварками.

А сам все не могу забыть, как лапотник этот давешний, «братчик», со мной говорил. Вот ведь, думаю, совсем, видать, помутнение на мир опустилось.

Пришли, а капитан сходу: «Бурш да Хинк – со мной. И, – говорит, – этого, рыжего, Граппа прихватите. Есть у меня к нему вопрос-третий. Остальным – быть наготове: на копья к нам никто нынче не полезет, но мало ль как к вечеру повернется?»

И ушел. А я тотчас Фольца за шкирку: «Говори, не то кишки на локоть намотаю».

Он: «Что говорить-то?»

«Все! Чтоб как попу на исповеди. А главное, – шепчу да ножичком его по шее легонько так – трынь-трынь, – главное, расскажи-ка, боевой мой сотоварищ, отчего Крошка Ульфанг, что, по вашим словам, червей кормит, мало что жив-живехонек, так еще и у «братчиков» с ладони ест. А еще – что ему от нас надобно да зачем он Граппа требует выдать…»

Слово за слово, и вытянул я из него всю историю.

Сперва Фольц божился, будто не знал, что капитан их живой. «Бесштанное войско», мол, и вправду заелось с «красными братьями» – крепко, до крови, а ночью Грапп его, Махоню, поднял: сам в кровище да грязи, глаз дикий. Нож к горлу: впрягай, дескать, четверку в бомбарду, пока не покрошили нас «башмаки». Махоня и впряг – не посмел ослушаться. Всю дорогу трясся, что свои в погоню пойдут, а Грапп смеялся: не до того будет Крошке. И правда: день в пути, второй, третий – ни духу от «братчиков» и ульфанговых горлорезов. Ну а после к нам прибились, когда Грапп узнал, что в Мухожорках кнехты столуются.

А я вижу – крутит молодой, не договаривает. Вынимаю тогда веревку, делаю петлю, палку беру: «Знаешь, – показываю, – для чего?» У Махони сопли повисли: чтоб кнехт да с «башмаками» ни разу с петлей и палкой не толковал!

«Ну, – говорю, – если знаешь, так и скажи брату по оружию, отчего – «братчики» да зачем им за вами аж сюда являться».

Фольц в отказ не пошел: сидит, рассказывает.

Из рассказа его выходило, дескать, бабы во всем виноваты. Была при отряде Крошки Ульфанга маркитантка, Соленая Грета, а у той Греты – дочка Гаусберта, красавица каких мало. Кто по ней только не сох, да мать ее в строгости блюла, вольностей со служилым людом не позволяла. Но случилось, что сошлась Гаусберта с Бернардом Граппом: уж как рыжий окрутил ее, неясно, а только ж окрутил. Встречались тайно, но что известно двум, от третьего не скрыть, а что знают трое, о том и свиньи хрюкают. Дошли слухи и до Соленой Греты.

А о той в отряде всегда шепоток ходил: ведьма, мол. Ну, что доброму христианину во вред, от того солдату немалая выгода. У маркитанток товар в наличии всякий, каждому свой. А Соленая Грета давно солдатиков наговорами да амулетами пользовала: кому от пули, кому от железа, кому на удачу. Одному рану заговорит, для другого и след вынет. А как узнала о Граппе с Гаусбертой – взъелась: не будет, сказала, счастья им. И то правда: какое ж счастье, когда мамка на Святую Вальбургу глаза всем отведет и на кочерге – к Нечистому на пляски!