Владимир Аренев - Время жестоких снов [сборник litres]

Ну а пока Бернард туда-сюда бегал – Гаусберту с мамкой «братчики» и поджарили. И вот тогда-то оказалось, что Гаусбертова душа отторгнулась все же от тела, но не в амулет вселилась, а в бомбарду, при которой он, рыжий, службу нес.

«Так вот, – кривил Грапп губы, – и обручился я с невестой своей. Порох засыпать, ядро забить, ствол прочистить – вот и вся наша любовь, вот и вся утеха. Как выстрелит – почитай, дитенком разродилась».

Хотел он сперва поставить на нож «братчикова» человечка, что, как говаривали, Гаусберту на костер отправил – Дитрихом его звать, молодой такой, зеленый («Эге!» – подумал тут я), да только не сложилось. А «братчики» стали на него все пристальней поглядывать. Видать, донес кто и о любимой с мамкой ее, и о старухе-ведьме. Потому и бежал, потому и невесту свою прихватил. А когда случай свел с отрядом Химмеля – решил пристать.

«Я ж о вашем братстве давно слыхал, – говорил Грапп все так же с колен. – О Мягком Химмеле кого ни спроси, скажут: хоть и мягок, а лют в бою, и выдачи от него нету. Вот я и подумал…»

«Подумал, – заворчал Химмель. – Он подумал. Лучше б что другое тебе на ум пришло».

И замолчал.

И вот Химмель молчит – и Грапп рта не раскрывает. В траву вцепился, голову повесил… Может, думаю себе, зарезать его, да и дело с концом? А то мало ль чего капитану в голову придет… Решит, скажем, что братство дороже жизни, и что тогда?

А капитан вдруг говорит негромко: «При Ульфанге, между прочим, четыре десятка копий нынче под рукой».

«Да ну?» – Якуб Бурш ему в ответ. А в глазах этакий бес играет.

И тут я: «Есть у меня на примете, – говорю, – тот, кто Ульфангу весточку сумеет доставить без особых подозрений».

Капитан поглядел на меня… «И верно, – говорит. – Это ты, Хлотарь, хорошо придумал. А ну, зови сюда того оглоеда!»

А Малышка его хвать за рукав! «Обещай, что оставишь в живых того, на которого укажу! Иначе не будет счастья ни тебе, ни людям нашим».

Капитан ворчит: ладно, мол, так и сделаем. А сам, вижу, только чтоб Малышка отвязалась побыстрее, говорит, уж больно ему на дело не терпится идти.

Фольц Махоня, надо сказать, понятливым оказался. Да и то – станешь тут понятлив, когда с одной стороны «красные братья» норовят пикой в брюхо ткнуть, а с другой капитан ус топорщит, да с горлорезами отборными за спиной.

Сговорились, в общем, что передаст он Ульфангу так: ударим к ужину – пусть-де дождется, как братчики костры разведут, – тогда и прихлопнем: мы спереди, а братья-наемники с тылу. А там поглядим, кому свезет.

«А ты, – говорит капитан Граппу, – останешься при Лотаре. И знай: только подумаю, что на сторону глядишь, – кишки выпущу».

В общем, стоим, ждем. Я своим велел палаши наточить, самострелы зарядить. А горлорезам нашим дело в радость: кровь лить – не баклуши бить, было б железо острым да порох сухим. Да и «башмакам» стоит указать, где чье место: кому грязь месить, а кому Фортуну с копья окормлять. А у меня не идет из головы тот гансик, что с Ульфангом выходил капитану навстречу. Как стоял, как смотрел…

Неспроста, думаю. Ох, неспроста! В общем, тык-мык, да и пошел с Граппом перемолвиться. Может, скажет чего полезного: как-никак, под «красными братьями» успел походить.

А тот после разговора с капитаном мягче Мягкого сделался, болтал в охотку. «Знаю, – говорит, – такого. Это ж Дитрих, которого я убить хотел. При Гидеоне – вроде суки гончей: болтают, будто колдовство нюхом чует. А как учует, тогда Гидеон остальных псов своих спускает. Он ведь, сучок башмачный, не просто людей жжет, он всякий раз судилище им устраивает: чтоб любой видал, каково оно, босоногое правосудие».

Ну и дальше: гансик тот, ежели решал кого на костер отправить, всякий раз разговоры разводить начинал, что твои ярыжки судейские. Христос-де правых от неправых станет отделять, в теле их восставивши после смерти, а мы ему подмогнем, персть земную, грешную, от тела разрешая.

А я-то слушаю да смекаю: как разрешим нынче того чудотворца от тела – и Христу мало что останется, когда воззовет его на суд. Лишь бы только Крошка Ульфанг на капитановы уговоры поддался, братство воинское выше селянского золота поставил. Впрочем, как у него – бог весть, а у нас выхода иного нет. Как ни крути, а либо на пике быть, либо на пику брать.

Фортуна не выдала: когда солнце стало клониться, прибежал Фольц Махоня, мол, все с Крошкой Ульфангом оговорено, и ждут они, как гансы кашу примутся жрать по вечерней молитве. Об одном только просит Ульфанг: чтоб предали скорой смерти «братчикова» дознавателя Дитриха Хертцмиля, которого капитан давеча и сам видел, с ним, Ульфангом, беседуя.

Мягкий на такую просьбу фыркнул, но людей поднял: за дело, лежебоки. Самое-де время показать, кто здесь хозяин: башмак или сапог. Пики и самострелы мы в лагере оставили, чтоб злее быть, палашами препоясались, ножи за ремень да в сапог – и к «братчикову» войску. Ползем, траву носом раздвигаем. В аккурат у лагеря огляделись: Христос-Спаситель! «Башмаки» и стражу выставить скумекали, да только какая из селян стража? Смех один. Хинк сам-третий прошелся влево-вправо – без шума управился. Ну, сказал, как вернулся: с почином, мол. Сбрызнули, значит, землицу красненьким.

И тут Бурш от капитана: темнее ночи. Чего, спрашиваю, стряслось? А он глядит диким глазом: «Велено, – отвечает, – того лапотника – Дитриха – живым к Мягкому доставить, против уговора с Ульфангом». Очень, мол, стал он для Мягкого интересен. Да чтоб ни одна собака не удумала его на нож взять – иначе капитан такого умника превратит в святого Себастьяна, породнившегося со святым Андреем.

Ну, думаю, дела! Ведь Ульфанг, коли сговорились с Мягким, – в своем праве, да и верно поступает: этого-то гансика в первую очередь следует упокоить, чтоб самим не упокоиться. Только с приказанным не поспоришь. То есть ножом-то всегда можно ткнуть – мол, не разобрал в свалке, да капитан – тот сделает, как обещал. А что в Себастьяна, что в Андрея обращаться рановато и не с руки – с грехами-то моими.

Ладно, думаю, найдем управу, абы только попался башмак к сапогам. Мало ли какие у капитана резоны? Может, о казне «братчиковой» расспросить желает…

Не успел додумать, как Хинк сигнал подает: в ножи, мол.

«Башмаки» только-только у котлов собрались брюхо набить, горло смочить… А тут мы, да у каждого – полтора локтя доброй солдатской стали на закуску к селянским пирогам. Ульфанга люди, поклон им, тоже встрепенулись, против воинского братства не пошли, в спину гансам ударили… Крики вокруг, шум, топот, а у нас самая страда: знай колем, режем, человечину обмолачиваем…

Так поле за нами и осталось, а положили мы тем вечером «братчиков» никак не меньше пяти десятков, остальных же рассеяли окрест. И самое время для солдатской Фортуны наступило, когда вражий лагерь – как грешник на исповеди: ничего уже не скрывает от острого глаза да цепких рук.