Владимир Аренев - Время жестоких снов [сборник litres]

Управились мы куда как скоренько – и каша остыть не успела. Колбаса присел у одного из костерков. Ложку из сапога вытащил, сидит, чечевицу наворачивает. А чего, не пропадать же добру! Наши смеются: ну, Колбаса ты и есть! А он им: это я еще штаны не развязывал – то-то б вы колбасу увидали!

Словом, шумим, рядим, добычу грабастаем, как тут сам капитан наш объявляется: «А что, поймали живьем Дитриха Хертцмиля, как я приказывал?»

И что б вы думали: наши Бурш с Хинком ведут к нему того самого ганса, что с Крошкой Ульфангом на переговоры выходил. Морда разбита, рубаха зеленая до пояса порвана, но сам шагает, цел-целехонек. Не сделали, значит, как Ульфанг их просил…

«Этот?» – спрашивают капитана.

Тот вокруг парня обошел, зубом поцыкал. «Этот». И – гансу уже, Дитриху этому: «Пойдем потолкуем, пока Ульфанговы люди тебе голову не срезали».

А к Якубу: «Добро, что осталось от «братчикова» скарба, разделим поутру по справедливости».

Ну, Якуб, понятное дело, кивает согласно: отчего же и не по справедливости? За одну-де за нее и боролись-сражались. А сам негромко нам с Хинком: «Пяток людей назад в лагерь, с десяток – к возам с «братчиковым» добром. И чтоб ни один пфенниг не ушел без счета».

Остальным, мол, быть наготове.

Ну, мы с Хинком переглянулись только.

«А то, – он говорит. – Без справедливости и шлюха ног не раздвинет».

В общем, Ульфанговы оглянуться не успели, а наши уже на «братчиковых» возах, железо в горсти греют. Ульфангу с его людьми мы как есть слова капитановы передали: готовы завтра поутру делить добычу, а пока, чтоб какая горячая голова не решила, будто «завтра» ночью наступает, пусть и его люди нашим сторожить помогут.

Ночь провели вполглаза: как уснуть, когда народец вокруг звероватый, в горло вцепится – не оторвешь.

Однако ж ночь перетерпели, не порезали друг дружку. Да и Ульфанговы кнехты о Мягком наслышаны были, потому успокоились: не случалось такого, чтобы Мягкий Химмель о воинской чести забыл. А тут-то – чай, не франкфуртских бюргеров казна, чтоб друг дружку рвать. Подумаешь, голоногого войска обоз!

Перекемарили, в общем, до утра. Кашу, сказать по правде, выели мы подчистую. Пивка вот только оказалось у «братчиков» маловато, едва-едва хватило горло промочить.

А чуть утро – является Якуб Бурш: айда с возами в Мухожорки на площадь – добычу делить!

Добрались до Мухожорок, а там на площади и Гаусберта-Дырка уж стоит. Не то чтоб на виду: с краю, но Ульфанговы рубаки, кто с нами при скарбе был, как увидали, так и заворчали. Знамо дело, от них ведь увели красотку. Капитан наш тут же, и Ульфанг их, отец Экхарт щурится подслеповато, а рядышком – чудное дело! – тот ганс, Дитрих. В чистое переодет, противу того, каким мы его ночью видели, – как сыр в масле. Вот с чего бы, думаю, ему не вверх ногами висеть, а на ногах стоять с таким видом, словно он – епископ в веселом доме? И хоть Ульфанг косится на него зло, да только ж и у человека локоть близок, а вот попробуй, укуси-ка! Но самое дивное: стоит за Мягким Химмелем наша Малышка Берта: платок, башмаки, руками в передник вцепилась. Глазки долу опущены…

Вот тогда-то меня морозом промеж плеч и продрало. Совсем, думаю, век вывернулся, ежели капитан нашу Берту на люди вывел!

Мы возами на площадь выехали, встали рядышком: отдельно Ульфанговы кнехты, отдельно наши. Счетоводы, крысы бумажные, зашнырили: с их стороны востроносый пожеванный малый, с нашей – Пауль Ключник. На бумажку себе пишут что-то скоренько, друг с дружкой сверяются…

А к нам опять Якуб подошел: и снова чернее черного, только скулы выпирают да усы торчком. Глаза шибче серьги в ухе сверкают.

«Совсем, – говорит, – капитан наш умом подвинулся. Привели того ганса, Дитриха, так капитан заперся с ним да полночи разговоры разводил. Потом кликнул Граппа – и вторую половину ночи еще…»

Грапп, мол, так до сей поры и сидит в капитановом доме запертый. А ему, Якубу, от такого поворота одна головная боль да расстройство. Потому как чертовщиной пахнет, добавил, уж он-то этот запах из тысячи различит.

«А Малышка?» – спрашиваю.

Бурш сплюнул только.

«Да и она туда же, – говорит. – Нагрезилось ей снова: видишь, от Мягкого ни на шаг».

Ну, нагрезилось – и нагрезилось. В другое время греза Малышкина капитаново войско от беды спасала. Глядишь, и нынче к лучшему наладится.

Меж тем Пауль Ключник с другим писарем к капитанам подошли. Говорят что-то, руками машут. Мягкий кивает, да и Ульфанг вроде б соглашается. Потом Химмель наш выходит вперед, шляпу снимает: «Честное воинство, – говорит. – Нынче подсчитано, что от босоногих досталось нам добычи на сто двадцать четыре полновесных талера, а значит, за отъемом в войсковую казну обоих отрядов, на семьдесят две монеты, из которых пятнадцать серебром и золотом».

Я аж присвистнул: а хорошо «красные братья» поживали, если столько в обозе хранили. Гляжу, други-горлорезы и себе переглядываются, головами качают. Ульфанговы и вовсе сделались мрачными, будто черта в кармане нашли: как видно, не много им «братчики» пообещали за участие в деле.

Капитан меж тем снова шляпу надел и дальше говорит: мол, прежде чем делить добытое, должно нам, честное братство, разрешить еще одно дело.

Все притихли: чего ж капитану надобно?

А тот шляпу на глаза надвинул.

«Крошка Ульфанг, – говорит, – ты со своими людьми до нынешней ночи стоял под знаменами Клауса Эвинга, которого зовут также Башмачником, а последние недели службу нес под людьми Блаженного Гидеона, «красного брата». Плату вам назначили, как сказывали мне, в два серебряных гульдена на душу, и обещали к выдаче по двум месяцам службы. Полагаю справедливым, ежели отработанные деньги вы получите из добычи, взятой у Гидеоновых людей, поскольку с Клаусом Эвингом дорожки ваши, по всему, разошлись надолго. Но ты, Крошка Ульфанг, не просто на срок на службу к башмакам уговорился. Сюда ты пришел, чтобы сыскать бежавшего вместе с отрядной бомбардой знатца огневого боя Бернарда Граппа. Но сложилось так, что Грапп примкнул к нашему братству и в учет своей службы передал под мою руку ту самую бомбарду, с которой сбежал от вас. Все ли о том слышите?»

Отвечают: все, мол, говори дальше!

«Ну, – продолжает капитан, – а коли слышите, так и понимать должны, что выдачи из моего отряда никогда не было и не будет».

Ульфанговы люди заворчали, забряцали оружием, недовольные. Крошка же шагнул вперед, ладонь поднял: тихо, мол, сукины дети! По всему видно, что недоволен, однако ж о чем-то они сговорились с Мягким…

Хинк наш присвистнул, шапку на глаза надвинул: «Ну-ка, – шепчет, – братцы, будьте готовы! Как бы не случиться заварухе…»

Осторожный он у нас, Хинк-то. Осторожный и звероватый. Потому все еще и жив, когда многие из братьев-вояк в земле давно.