Владимир Аренев - Время жестоких снов [сборник litres]

«А в третий, последний раз?» – снова Дитрих.

Грапп голову пуще прежнего повесил: «А вот в третий раз научила она и слову колдовскому, и амулет дала, чтобы красавицу-любку мою от смерти спасти. В том и виноват перед людьми и Богом».

«И что же, – Дитрих ему, – помогла колдовская сила?»

Грапп нахмурился. «Нет, – отвечает, – Господь не допустил, хотя я сделал все, как старуха Гертруда научила. Да что говорить, если нынче и пепел от тела любимой моей развеян?»

И зарыдал в голос.

Только и добавил, борода рыжая: «Хотелось бы мне разве, чтоб и тому, кто любовь мою на костер послал, отмстилось сторицею». И мрачно-мрачно так на Дитриха поглядел.

А ганс ему: «Так тебе скажу, Бернард Грапп: расследовав обвинения и выслушав свидетелей и саму маркитантку, признал я Гаусберту, дочерь Соленой Греты, невиновной в тех преступлениях, в каких обвиняли ее мать, и о том отдал распоряжения. После казни Соленой Греты должны были девицу отпустить – после казни, говорю я, потому как подумалось, что иначе попытается дочка спасти мать. Сам я отъехал по делам, а то, что оказалась сожжена и дочь, было для меня столь же внезапным, сколь и печальным, хоть верь, хоть не верь».

Грапп аж вскинулся – пыль в стороны: «Да неужто? – шипит. – Кто ж тогда виновен, что невесту мою за ветром пеплом пустили?»

Дитрих взгляда не опустил: «Это же, – говорит, – хотел узнать и я. Потому опросил кое-кого из тех, кто охранял Соленую Грету и дочь ее. И было рассказано мне такое вот: пока сидели в заточении, не оставались они в одиночестве».

«Знаю, – отвечает Грапп. – И в том я тоже признаюсь. Навещал любовь свою, пытался колдовством ее сберечь, живой сохранить».

«Да, – кивает Дитрих, – что ты заходил к ведьме с Гаусбертой – рассказали. Однако ж рассказали и еще: не ты один с Соленой Гретой и ее дочерью разговаривал».

Грапп глядит на него, и, вижу, такой огонь в глазах его разгорается…

«Кто? – спрашивает. – Кто еще?»

Тут уж Ульфанг не выдержал: шапкой оземь хватил…

«Что ж деется? – кричит. – Так, глядишь, всяк башмак начнет нашего брата-вояку к управе призывать, а мы слушаться его станем? Тьфу!» – в пыль сплюнул.

Тут-то Грапп на него и взглянул: пристально, в упор, как по клинку палаша.

«А ведь это ты был, – говорит. – Ты к Гаусберте и старой ведьме в тюрьму приходил, больше некому. Ты давно Соленую Грету подмасливал, все к дочери ее под юбку забраться хотел – благо красоткой уродилась! То-то присные твои – и Курт Белый, и Эгберт – подговаривали меня: не связывайся с Гретой, не стоит оно того! Выходит, и «братчикам» о Грете ты рассказал, чтоб коли не тебе, так никому».

Крошка Ульфанг лишь скривился: «Совсем, Бернард, ты с ума подвинулся, если такое говоришь о своем капитане. Может, и к лучшему, что нынче вздернут тебя между небом и землей».

Тут-то Грапп и показал, каков он боец.

По правде сказать, я такой резвости не ожидал: никто и слова не успел молвить, как рыжий нож у Шторха из-за пояса выхватил и в Крошку Ульфанга метнул. И убил бы насмерть, когда б тот как раз не отвернулся от пушкаря в напускном негодовании. Поэтому нож воткнулся в плечо: Ульфанг рухнул наземь, вопит, кровища брызжет… Люди его заворчали, кое-кто и за палаши с пиками схватился. Только Хинк как гаркнет тогда: «Ну-ка, тихо, не то все здесь и ляжете!» Парни наши сразу пики выставили, Ульфанговых людей оттеснили. Сам же Хинк на капитана, на Химмеля косится: что, мол, скажет.

А Мягкий молчит, хмурится. Потом Шторху кивнул, чтобы Ульфангу пособил.

И тут Малышка наша: «Только ж это еще не все», – говорит.

И – будто слово колдовское произнесла: затихло все вокруг.

Малышка же продолжает: «Раз правды ищете, говорить нужно ее до конца, до донышка. Ведь Гаусберта не сгинула на костре, все еще рядом она – и справедливости жаждет».

«Врешь! – Ульфанг ей. – Врешь, шлюха солдатская! Сдохла Гаусберта, как сдохла и мать ее! Сам проводил, сам проследил, слышишь ты, жидовское отродье!»

Тут Шторх чуть сильнее на Ульфангову рану нажал, и тот замолчал, зубами заскрипел только.

Да ведь ни слово, ни пулю назад не воротишь, раз вылетели. Тут и наши на дыбы встали, и остальные… Грапп и вовсе, когда бы Бурш на нем не висел, порвал бы Крошку Ульфанга напополам.

Дитрих, «башмачный» судья, тогда и молвит: «Правду сказала эта вот девица. Не умерла Гаусберта окончательной смертью, и душа ее чудесным образом вселилась в бомбарду; потому Бернард Грапп и украл ее. И здесь, – продолжает, – затруднение, разрешить которое куда как непросто. Колдовство, что Старой Гертрудой дадено, а Граппом употреблено, до сожжения Гаусберты, похоже, не действовало, а на костер – и теперь мы можем сказать это наверное, раз все слышали Крошку Ульфанга, капитана наемных кнехтов, – послана она оказалась против моей воли. Бежав же с бомбардой и совершив покражу у своих сотоварищей, Бернард Грапп спасал обрученную с ним девицу от того, кто хотел ей смерти. И ясно мне одно: тот, кого нужно б осудить, неподсуден земному суду, а тот, кто обвинен, навряд ли виновен в том, в чем раскаялся».

И такая тишина установилась, что слышно, как Ульфанг хрипит, рану свою зажимая.

А Дитрих Хертцмиль помолчал-помолчал, да и снова: «Нынче я не судия, но пленник, что бы ни говорил ваш капитан. Однако провозглашаю я приговор, которому отнюдь не рад. По закону-то Бернард Грапп виновен в воровстве, а там уж – как знаете».

И замолчал, рукою махнувши.

Капитан тогда и говорит: «Согласно воинскому закону, за те преступления, в которых раскаялся Бернард Грапп, положена ему смерть от «веселой вдовы». Однако ж закон воинский и человечий еще одно говорит: если найдется какая девица иль женщина, что пожелает взять за себя Бернарда Граппа, будет он помилован и отдан той женке за мужа».

Сказал и стоит, поглядывает вправо-влево, не найдется ли христианская душа, что спасет Граппа, как закон велит. Мы-то, конечно, тоже поглядываем, однако ж без веры особой: все наши солдатки вчера еще с Иорданом-Котярой подальше от греха спроважены в потаенное место, а из местных женок кто ж кнехта в дом введет после всего, что с Мухожорками за два года стряслось?

Как вдруг в той стороне, где Гаусберта-Дырка, какой-то шум, движение, и выходит меж людей девица в светлом платье, с лазоревым платком на голове. Идет, как плывет, глаза долу, а только видно, что красавицей уродилась. И пока идет она, начинается меж войска побратимов-горлорезов шум и шевеленье: кто крестится, кто пятится, сам Крошка Ульфанг – тот и вовсе к ноге Шторха прижался, как к титьке материнской, глаза рукою закрыл. Один только Бернард Грапп глядит на девицу, и глаза у него на мокром месте. Катятся по щекам крупные слезы, а сам он стоит и рукой не шевельнет.

Приблизилась девица, встала между Граппом и Крошкой Ульфангом. Повернулась к капитану нашему и говорит: «Ты спрашивал, и вот я здесь».