Ричард Бэккер - Великая Ордалия [litres]

– Дуниане, – начинает он в несколько возвышенной манере, присущей человеку, описывающему видения, явленные его душе. – Они бежали сюда с верхних стен, когда поняли, что их одолевают. Они заперлись в тоннелях под крепостью. Думаю, они обрушили потолки, когда Консульт подступил к этим воротам.

Взгляд ее обращается к рытвинам, свидетельствует.

– Безуспешно, – говорит она.

Мрачный кивок сминает бороду.

– Безуспешно.

Позади разрушенных ворот тоннели усложняются, помещения становятся скрещениями дорог, открывающимися в новые коридоры. Мимара обнаруживает, что владевшее ею прежде ощущение чего-то колоссального усиливается. Она каким-то образом знает, что тоннели тянутся дальше и дальше, разделяются и вновь сходятся, пронизывают корни горы во всей сложности переплетений. Каким-то образом она понимает, что сплетениям этим назначено преодолевать понимание и отвагу…

Они стоят на пороге лабиринта.

– Мы должны помечать наш путь, – говорит она старому волшебнику.

Он смотрит на нее, хмурится.

– Это место принадлежит дунианам, – поясняет она.

Они бредут по замусоренным коридорам, бусинка света ударяется о тьму и протискивается сквозь нее… старый колдун и беременная женщина.

Кил-Ауджас воет из какой-то глубокой ямы в ее памяти, терзая безмолвие, все более ощутимо, стискивает грудь той же тяжестью, что и любая гора. Мимара пытается понять предназначение палат, через которые они проходят: келья за кельей, стены опалены, полы покрыты запекшейся кровью. Пространства сдаются безжалостному свету, прямые уверенные линии расположены с геометрическим совершенством. Чаще всего палаты разгромлены, содержимое их разбито вдребезги, разбросано по углам. Однако в одной из них обнаруживаются железные стеллажи, какие-то устройства для удержания человеческих тел, выложенные полукругом. Другая оказывается неким подобием кухни.

Волшебник помечает пройденные помещения обугленной кромкой найденного факела. Неровные, скошенные набок уголки всегда указывают в затаившуюся перед ними неизвестность.

Путники проходят еще несколько палат. Застоявшийся воздух оплетен паутиной. Спускаются по полуобвалившейся лестнице, входят в длинный коридор. Полы усыпаны обломками костей и битым камнем.

Мимара пытается представить себе дуниан. Она слышала рассказы о боевом мастерстве своего приемного отца, о том, что против него беспомощны даже шпионы-оборотни, и потому видит Оком своей души Сому в обличье дунианина, пробивающегося сквозь заполненную толпами шранков темноту, вычерчивая мечом невозможные линии в визжащей тьме. Когда образы меркнут, она обращается к образу Колла – последнему лику, который носила тварь, звавшая себя Сомой, вспоминает безумие Сауглиша.

Она удивляется: неужели мерзкое создание Консульта могло спасти ее тогда?

– Ничего… – бормочет возле нее старый волшебник.

Она поворачивается к нему – на лице ее лишь удивление.

– Ни орнаментов, – поясняет он, указывая корявой рукой на ближайшую стену. – Ни символов. Ничего…

Она смотрит на стены и потолок, изумляясь тому, что видела, но не могла ранее осмыслить. Колдовской свет, яркая точка возле них, постепенно тускнеет, когда глаза Мимары обращаются к предметам более удаленным. Все вокруг обнажено и… совершенно. Лишь случайные следы сражения обнаруживаются на стенах – безумная роспись раздора.

Контраст смущает ее. Спуск в Кил-Ауджас был спуском в хаос смыслов, словно борьба, утрата и повествование составляли в сумме своей сердце горы.

Здесь не было повести. Не было памяти. Не было надежд, сожалений или пустых деклараций.

Одно лишь тупое утверждение. Проникновение плотности в спутанное пространство.

И она понимает…

Они исследуют недра совершенно иного дома. Менее человеческого.

Ишуаль.

Еще перед тем как они входят, ей кажется, что она узнает эту комнату. Она – дитя борделя.

Он застыл в ожидании: квадрат чистой черноты в конце коридора. Отсутствие сопротивления удивляет Мимару, когда она переступает через порог, словно волоски на руках и щеках предупредили ее о какой-то невидимой мембране.

Светящаяся точка непринужденно скользит впереди, выхватывая углубления из темноты. Путники, тяжело дыша, останавливаются, смотрят. Потолок здесь настолько низок и простирается так широко, что кажется еще одним ярусом. Какие-то подобия лишенных крышки саркофагов выстраиваются вдоль дуги стен, дюжины больших пьедесталов, вырубленных из живой скалы, отступают в недра тьмы. Но если погребенных обычно укладывают на покой со связанными лодыжками, нога к ноге, останки в этих саркофагах лежат с раздвинутыми ногами.

Открывая…

Она сглатывает, пытаясь изгнать гвоздь, пронзивший горло. Переступив через зазубренный меч, она направляется к ближайшему пьедесталу. Кости и пыль сморщенным неровным покровом укрывают все остальное. Черепа без челюстей, улегшиеся набок. Ребра, как половинки обруча, остатки торсов настолько огромных, что человеку их невозможно обнять. Бедренные кости, словно дубинки, сохранившие на себе стянувшие их некогда оковы. Тазовые кости, торчащие, словно рога, из тлена.

Кости китов, невольно приходит мысль…

Однажды, на втором году ее работы в борделе, на нее запал айнонец из кастовой знати по имени Мифарсис – запал в той естественной мере, в которой мужчина может запасть на девочку-шлюху. Всякий раз он снимал ее на целый день, что давало ей возможность помечтать – невзирая на удушающую скуку его ложа – о возможности оставить бордель и сделаться чьей-то женой. Однажды он даже свозил ее покататься на прогулочной барке по реке Кийут, по идиллическим протокам дельты к бухточке, полной существ, которых он называл нарвалами, рыбами, что не были рыбами. Белыми призраками они скользили под неровной поверхностью воды. Мимара была испугана и заворожена в равной мере: животные эти то и дело выпрыгивали из воды, описывали дугу и рушились вниз, разбивая синие окна моря.

– Они приплывают сюда, чтобы спариться, – сказал Мифарсис, прижимая ее к себе, удерживая на своих чреслах. – И умереть… – добавил он, указывая на болотистый берег под густыми зарослями.

И тогда она увидела трупы, одни раздувшиеся как сосиски и почерневшие, другие же не более чем кучки костей, которые буря выбрасывает на берег.

Кости были такими же, как эти.

– Значит, потом море выбрасывает их сюда? – спросила она. Ей до сих пор стыдно вспоминать свой нежный взгляд и тогдашние манеры. Она никогда не перестает проклинать свою мать.

– Море? – отозвался Мифарсис, ухмыляясь в той манере, что свойственна некоторым любителям поделиться мерзкой правдой с нежной женщиной. Она никогда не забудет его желтые зубы, противоречившие, отрицавшие нелепое совершенство напомаженной и заплетенной в косу бородки. – Нет. Они сами плывут сюда, чтобы умереть… звери предчувствуют свою смерть, малышка. И потому они благороднее людей.