Ричард Бэккер - Великая Ордалия [litres]

– Он здесь… – негромко произнес голос. – Мы поручили Его Матери.

Иссирал. Четырехрогий Брат топчет полы покоев Андиаминских высот.

И оком души он видел стоящую напротив извечную злобу, курящуюся струйками первотворения…

Резким движением мать обернулась к нему – внезапность ее взгляда едва не выбросила мальчишку из собственной кожи. Однако мать смотрела сквозь него – и на мгновение ему показалось, что ужас из его сна обрел реальность, что он сделался всего лишь видением, чем-то бестелесным, иллюзорным. Однако она прищурилась – свет лампы мешал ей, – и он понял, что она не видит ничего за пределами, поставленными собою.

И Кельмомас нырнул обратно во тьму, скользнул за угол.

– Сквозняк, – рассеянным тоном заметила мать.

Мальчишка бежал обратно в недра дворца. Укрылся в самой глубокой его сердцевине, где плакал и стенал, осаждаемый образами, визжавшими под оком его души, жаркими видениями сцен насилия над матерью, повторяемыми снова и снова… красота покинула ее лицо, кожа потрескалась, уподобилась кровавым жабрам, и кровь брызжет на драгоценные фрески…

Что же делать ему? Маленькому еще мальчику!

Но только она одна!

Зат-кнись-зат-кнись-зат-кнись!

Обхватив себя руками и раскачиваясь. Сопя и хлюпая носом.

– Только она! И никто другой!

– Не-е-ет!

Цепляясь, цепляясь, хватаясь за пустоту…

– Кто же теперь будет нас любить?

Но когда он наконец возвратился назад, мать, как всегда, спала в своей постели, свернувшись клубком, на боку, костяшка указательного пальца почти прикасалась к губам. Он смотрел на нее большую часть стражи, восьмилетний призрак, клочок сумрака, взглядом более внимательным, чем положено человеку.

А потом он ввинтился в ее объятья. Она была более чем тепла.

Мать вздохнула и улыбнулась.

– Это неправильно… – пробормотала она из глубины сна, – …позволять тебе бегать вольно, как дикому зверю…

Он вцепился в ее левую руку обеими своими руками, стиснул с подлинным отчаянием. И застыл в ее объятьях, словно личинка. Каждый отсчитанный вздох приближал его к забвению, голова оставалась мутной после недавних рыданий, глаза казались двумя царапинами. Благодарность охватила его…

Его собственная Безупречная Благодать.

В ту ночь ему снова приснился нариндар. На сей раз он сделал два шага, остановился под решеткой, подпрыгнул и проткнул ему глаз.

Анасуримбор Серве было всего лишь три года, когда она осознала, что мир, как и все вокруг нее, зыбок. Она смотрела на пучки белых нитей, расходящиеся от всех освещенных предметов, и понимала: они нереальны. И поскольку воспоминания ее начинались с трехлетнего возраста, так было всегда. Нереальность, так называла ее Серва, вечно портила все вокруг. «Неужели ты этого не видишь, мама? – вопрошала она. – Смотри, смотри же! Здесь все нереально!» Иногда она плясала, а потом в растерянности бродила, напевая: «Все вокруг ложь! Все! Только! Кажется!»

Подобные выходки ужасали ее мать: она завидовала детям, получившим от отца свои опасные дарования. И тот факт, что эти страхи очень мало беспокоили ее дочь, означал, что девочка унаследовала заодно и сердце своего отца.

Тогда она, Нереальность, более всего напоминала призрачное скопление намеков и подозрений, не имеющее в себе ничего объяснимого – с достоверностью головоломного полета над плоской равниной. И обещанием перспектив, скрывающихся в доступных зрению расщелинах этой равнины. Глубинная неполнота, незавершенность ткани Творения, несовершенство нитей утка́ и основы сущности, превращающее в дым землю, в бумагу – небо со всеми его распростершимися от горизонта до горизонта покровами. Она поражала девочку, к примеру, мерцанием самих предметов – белыми проволоками, петлями своими, окружавшими все освещенное: блестящие мрамором лужицы под озаренными лучами солнца люками в потолках; полуденное сияние, слепившее ребенка во время летних обедов на задней террасе. Пляшущие отражения волн на стенах купальни.

Ей было шесть, когда неполнота эта начала заражать и других людей. Первой жертвой пала ее мать, но только потому что оказалась ближайшей и потерпевшей наибольший ущерб. Отпрыски императрицы прекрасно знали о периодически овладевавших ею приступах гнева. Родной отец повергал их в подлинный ужас, но скорее как Бог, чье постоянное отсутствие облегчало ситуацию, позволяя забыть о подобающем положению трепете. Мать, с другой стороны, всегда беспокоилась за них. По ее собственному выражению, она не намеревалась терпеть возле себя никаких «маленьких икуреев» – этими словами она называла детей, избалованных роскошью и раболепием окружающих. Короче говоря, она постоянно отчитывала их за мелкие проступки в высказываниях или поведении, которые умела замечать только она сама. «Разве так говорят хорошие дети?» – можно было постоянно слышать от Эсменет.

Поэтому они учились с самых малых лет быть именно такими сыновьями и дочками, какими она хотела их видеть, и, конечно же, безуспешно. И именно во время одной из таких материнских проповедей Серва вдруг обнаружила, что поняла. От головокружительной ясности озарения она расхохоталась – чем заработала полный опаски шлепок, один из тех, что прежде заставил бы ее удариться в рев, но сейчас послужил всего лишь свидетельством. Их бесчисленные поступки, требовавшие, по мнению матери, наказания, представляли не что иное, как предлог или повод. Благословенная императрица желала, чтобы ее дети чувствовали себя так, как она сама, – то есть несчастными и беззащитными, ибо ей было необходимо, чтобы они нуждались в ней. Рыдающий ребенок прижимается к матери с высшей степенью отчаяния, любит ее с неумолимым пылом…

Мать наказывала не в целях воспитания и не в качестве воздаяния за неисчислимые предположительные грехи, но для того чтобы обнаружить часть себя в своих детях, какую-то долю, не принадлежавшую ненавистному мужу.

Мать не была реальной. Она следовала неведомым ей самой правилам, произносила слова, которых не понимала, стремилась к целям, неясным и непосильным. Той матери, которую девочка любила (в той мере, насколько она вообще могла испытывать подобное чувство), просто не существовало. Но императрица, как поняла Серва, была марионеткой в руках чего-то более крупного и мрачного, чего-то, изображавшего угрызения совести ради достижения своих низменных целей.