Ричард Бэккер - Великая Ордалия [litres]

– Потому что ты любишь их?

– Нет.

– Тогда почему?

– Потому что их прокляла Жуткая Матерь.

Случались подобные паузы, когда Вопрошающий умолкал, a шранколикий певец молча наблюдал за происходящим, и глаза его сияли, как солнце.

– Та, которую люди зовут Ятвер?

– Будь осторожен, – предостерег он нелюдя, озадаченный тем, что способен с такой невозможной легкостью произнести столь мерзкие слова. – Она не числит вас среди своих детей.

Шранколикий певец немедленно повернулся к Вопрошающему, а потом снова к Сорвилу. Шея его выглядела вполне человеческой и оттого казалась непристойной.

– Жуткая Матерь говорит с тобой?

– Так, как я говорю с собой.

Лицо Вопрошающего появилось над плечом Певца. Его черные глаза переполнились неким подобием слез, и одним движением век он смахнул их, а Сорвил ощутил извращенную порочность самого факта, что подобные твари вообще способны плакать.

– И что же Она говорит?

Колдовской голос возвысился до стенания; Сорвил ощутил, что в глазах его как бы двоится, будто в них сумела заглянуть еще одна душа и узрела его падение. В ответившем голосе слышалось шарканье босых ног, старушечье шамканье…

– Что вы – ложные люди.

Оба бледных лика склонились поближе.

– A аспект-император? Что она говорит о нем?

– Что приготовила для него два налитых доверху сосуда – душу наполненную и душу помазанную.

На орлином лице Вопрошающего любопытство мешалось с ужасом.

Ойнарал… молодой человек каким-то образом вспомнил имя этого нелюдя, или понял, что его зовут именно так, или… он ни в чем не мог быть уверен. Он знал только, что ведущего допрос нелюдя зовут Ойнарал.

И что он узнал Ойнарала.

– Так кто же ты есть: Наполненный или Помазанный?

– Я тот, который помазан.

– Помазан, чтобы убить аспект-императора?

Шранком овладело смятение. Внезапное возмущение заставило померкнуть сверкающую волю.

Шранчье лицо восстенало в своем лучистом шаре, словно бы стараясь изгнать препятствие, оставаясь при этом недвижным и невозмутимым.

Перед Сорвилом появилось отверстие, затмевая все темное и умирающее. И он увидел ее, свою возлюбленную матушку, сидевшую у западного окна Обзорной палаты, погрузившись в какую-то глубокую думу. Закат красил алым плоское блюдо равнин, придавая блеск земле, которую годы спустя Великая Ордалия изроет выгребными ямами.

Сорвил застыл на пороге. Ее задумчивое одиночество принадлежало к числу тех присущих взрослым мгновений, на которые дети не обращают внимания. Однако угловатая ладонь с носовым платком, которым она зажимала свой кашель, свободно лежала на едва прикрытых юбкой коленях. Было почти греховно видеть эти колени расставленными. Ему даже показалось, что он заметил нечто вроде лепестков розы.

Увидев его, она вздрогнула. Платок исчез между рук. Заметив ужас на ее лице, он не отвел взгляда, осознав в это мгновение правду о розовых лепестках.

Первый ужас излился в тревогу, затем просиял в полном обожания ободрении – матери ничем так часто не жертвуют, как собственными печалями и страхом. Руки ее свили платок в подкову.

– Передай этому мерзавцу… – скрипнула она сквозь все луковичные слои бытия, – чтобы он отдал то, что ему было дано.

Слов он не помнил.

Он моргал, очутившись между мирами. Шранчье лицо теперь было удручено, искажено этими неслыханными увещеваниями, блистающими словесами.

– Расскажи нам! – завопил Вопрошающий.

Сорвил впервые заметил разницу между тем, что произносили уста, и тем, что слышали его уши.

Серва пела что-то ласковое, успокаивающее… где-то.

– Тебе незачем принуждать меня, – выдохнул юный король Сакарпа. – Ниом соблюден.

– Знай, я – Харапиор, – проговорил нелюдь.

Серва знала его как по Верхнему Ярусу под Соггомантовыми вратами, так и по своим Снам. Кто не слышал о владыке-истязателе, жившем во времена Сесватхи?

– Они говорили, что я буду среди тех, кто покорится раньше остальных… – сказал он, – говорили тогда, когда этот век был еще молод. Они решили, что вселяющее страх в них самих испугает и всех прочих. Они не могли понять, как честь, гордость, посылающая души на наковальню, питает собою Скорбь. – Тень смеялась, смеялась шепотом. – Собственные понятия о чести ослепили их.

Он заставил ее посмотреть вверх, с силой дернув за волосы.

– И они умаляются, смертная девка, a… я… пребываю…

Жаркой ладонью он схватил ее за подбородок. Он не подозревал, что Серва может видеть его – такова была тьма вокруг. Он считал, что привел ее в ужас, как сущность, прячущуюся во тьме… как зло, таящееся в глубинах.

Он не понимал ее отца.

Он пригнулся к ее лицу, приблизил губы к ее губам – так чтобы она ощущала исходящий от них нечеловеческий жар. И проворковал в них словно в ухо – или во вход, ведущий к тому месту, где, свернувшись клубком, укрывалась она.

– Я пребываю, дитя… и теперь мы посмотрим, какую песню ты мне споешь.

Крики сочились сквозь тьму над каменными сотами, бесчисленными и глубокими, хоры голосов соединялись в несчетные жалобные мотивы, кровоточащие гневом и неверием, растворяющиеся в самой горестной из усталостей. Стенания древнейших душ, проживающих жизнь за жизнью, вновь и вновь, навеки застрявших на погубившей их отмели.

Иштеребинт, понял Сорвил в темной волне накатившего на него ужаса. Иштеребинт поглотил их.

И они потерялись среди потерянных душ.

Четверо нелюдей влекли его сквозь таинственную бездну: двое держали шест, к которому были привязаны его руки, еще двое шли впереди. Более всего они напоминали собой жестокие, неуловимые тени – дым для глаз, но камень для рук. Ритм их шагов не изменялся, пытался ли Сорвил угнаться за ними или же повисал на шесте, а его обмякшие ноги скребли по каменному полу. Огоньки ниточкой бусин убегали в выстроившуюся вдоль их линии тьму – глазки , понял он, волшебные фонари нелюдей. Залы и галереи стискивали его грудную клетку, указывая на чудовищную глубину. Резные изображения отталкивали, каждый случайный взгляд открывал мертвое шествие за мертвым шествием, застывшие в древней манере фигуры, лики злобные и бесстрастные.

Что-то было не так. Ноги его сделались чем-то второстепенным, предметы слишком скользкими, чтобы их можно было удержать. Глаза его более не моргали. И бо́льшую часть стражи он потратил на то, чтобы понять, дышит ли он.

Дышит ли?

Он как будто бы многое знал теперь, хотя не мог даже начать думать без того, чтобы мысли его немедленно не перепутались. Он знал, что, как и опасалась Серва, солнце нелюдей окончательно закатилось, знал, что они изжили всю отпущенную им долю здравомыслия. Он знал, что они поставили свои судьбы против дома Анасуримборов.