Ричард Бэккер - Великая Ордалия [litres]

Наконец! Наконец-то этот гороховый шут выдал кое-что интересное.

– То есть ты хочешь сказать, что удача их совершенна?

– Да-да.

– При любом броске палочек?

– Да.

– И значит, человек, убивший моего дядю… он…

Глаза библиотекаря, сузившись, приняли прежнее выражение. Настал его черед пожимать плечами.

– Сосуд Айокли.

Библиотекарь мог ничего не рассказывать ему об Айокли. Боге-Воре. Боге-Убийце.

Ухмыляющемся Боге.

Анасуримбор Кельмомас нырнул в привычный сумрак и шел в нем незримо, менее чем тенью на границе всех позолоченных пространств, возвращаясь к покоям императрицы-матери. Дышалось легко.

Ты помнишь.

Он замирал. Он крался, перебегал по укромным залам и поднимался, и поднимался. Казалось, что никогда еще он не принадлежал в такой мере к этой плоской пустоте, разделяющей живых и тупых тварей. Никогда еще не позволял так разыграться своей фантазии.

– Почему же ты отказываешься вспоминать?

Мальчишка помедлил во мраке.

– Что вспоминать?

– Твое погружение.

Он продолжал свой путь вверх по расщелинам своего священного дома.

– Я помню.

– Значит, ты помнишь того жучка…

Он отбился от матери, последовав за жучком, спешившим по полу в тенистые пределы форума Аллозиум. Он до сих пор помнил, как меркли отражения свечного канделябра на жестких крылышках мелкой твари, уводившей его все глубже и глубже.

К изваянию Четырехрогого Брата, вырезанному из диорита и отполированному.

И что же?

Совершая свой темный путь к небу, Кельмомас видел Его, жирного и злого, сидевшего, скрестив ноги, в своей ячейке Дома Богов – и тоже наблюдавшего за жучком. Оба они ухмылялись!

– Это было твое приношение , – произнес проклятый голос.

Кельмомас обратился к одутловатой фигуре, а затем, скрючившись у ее подножия, оторвал ногтями две ножки жучка, и тот забегал кругами.

Вот так шутка!

Отец его был сосудом Бога Богов! А он сам, при желании, может обмениваться шутками с Ухмыляющимся Богом! И при желании может ущипнуть Ятвер за грудь!

И как же Он хохотал.

Мальчишка застыл во тьме – на сей раз уже абсолютной – и снова…

Злобный Айокли смеялся.

Они смеялись вместе, он и Ухмыляющийся Бог. Кельмомас улыбнулся этому воспоминанию.

Итак, боги ищут нашего расположения…

Он обладал Силой! И имел божественную природу!

Имперский принц возобновил подъем, улыбка блекнущим синяком осеняла его лицо. Близнец его умолк, быть может, погрузившись в то самое жужжание, превратившее его члены в пустые пузыри. И только выбравшись из лабиринта и очутившись в маминой спальне, осознал он степень владевшего им ужаса.

Об Айокли в храме всегда рассказывали одно и то же. Он – хитрец, шут, обманщик, ловкач, он берет без сопротивления, не испытывая угрызений. Эскапады его увлекали молодежь, более всего любившую обманывать и дурачить своих отцов. Каждая выходка всегда казалась безвредной, всегда казалась смешной, так что Кельмомас и другие дети только хихикали, а иногда и приветствовали Ухмыляющегося Бога.

Но в этом крылась и ловушка, урок – в моменте, когда жуткая истина Четырехрогого Брата разверзала свое бездонное жерло, в моменте, когда начинались смерти и погибель любимых и ни в чем не повинных и когда дети вдруг понимали, что их тоже уже совратили, одурачили, заставили одобрять зло и порок. И все ласковое, все льстивое, все жуликоватое и оттого человечное, как одежда, ниспадало на пол, открывая изначального, полного яда Бога, выросшего в гору за бесконечные века поглощения горя и ненависти.

И они смеялись, Кельмомас и его бестелесный брат, смеялись, замечая полные ужаса взгляды, слезливые протесты, отчаянные молитвы. Они смеялись, потому что всегда происходило одно и то же и недоумки всегда оказывались одураченными одной и той же историей или похожими на нее. Братья удивлялись этому абсурду, когда приветствия спустя один удар сердца сменялись жалобами – и тому, что души могут стремиться к покаянию, к суждению дураков, старших годами. Какая разница, кто и когда умрет? Старинные сказания – и все участники их уже умерли. Зачем же крючиться на коленях, если можно повеселиться?

Айокли, рассудил мальчишка, много более умен, чем прочие из Сотни. Быть может, Он не столько зол… сколько не понят.

Только теперь имперский принц осознал. Только теперь он мог измерить их ужас, режущее дыхание внезапного, катастрофического понимания. Если тебя одурачили россказни, значит, ты вооружен в жизни.

Кельмомас часто думал о себе как о герое, как о душе, обреченной властвовать. Смерть братьев и дяди самым непосредственным образом подтвердила его предположения. Все указывало на то, что он будет наследником престола! Однако россказни, как ему было известно, столь же ненадежны, как сестры, они завлекают мысль в дымные лабиринты, заманивают ее в надушенный коридор, при этом накрепко закрывая незримые врата. По причине простого невежества каждая жертва видит в себе героя, и без всякого исключения смерть становится их просвещением, а проклятие – их наградой.

Боги всегда съедают тех, кто неспособен их покормить.

И уже другой мальчишка, выкликая мамочку, стоял в роскошной опочивальне императрицы, мальчишка, уши которого наконец открылись для далекого гула предметов более ужасных, повисших над горизонтом ураганов, створоживших его кровь.

Мерцающий фонарь бросал свет на прозрачный полог, освещал пустую постель, на которой змеями копошились тени. Из прихожей и расположенной за нею гостиной лился золотой свет. Кельмомас понял, что, не замечая того, пошел на звук голоса матери.

– Любой ценой… – пробормотала она, обращаясь к какой-то неведомой душе.

Но к кому именно? Она принимала в своих покоях только тогда, когда требовалась полная тайна.

– Так… – продолжила она голосом напряженным, связанным туго, как жертвенная коза. – А что говорит Четырехрогий Брат?

Кельмомас замер.

Он просочился мимо мраморного столба в укромный альков. Он видел мать в ее вечернем наряде, свободно откинувшуюся на спинку шитого золотом инвитского дивана, умащенную благовониями, вглядывающуюся в какую-то точку посреди комнаты. От такой красоты у него перехватило дыхание. Острые вспышки алмазов из Кутнарму на головном уборе, уложенные блестящие кудри, безупречная карамель кожи, шелковые складки розового платья, вышивка…

Идеальный облик.

Он стоял, как призрак, в темном алькове, бледный скорее от безутешного одиночества, чем от кровного родства с древними королями севера. Он вступил в дом Ненависти; он искалечил жучка, дабы преподать урок. И теперь Ненависть вступила в его собственный дом, чтобы проучить его самого.