Ричард Бэккер - Великая Ордалия [litres]

Он представил себе, как передает Нганка’куллу закованную в цепи Анасуримбор Эсменет – не потому что считал такое возможным, но потому что предпочел бы видеть, как скрежещет зубами Ликаро, чем узреть то, что ожидало его внутри фанайялова шатра. Краткость пути его воистину казалась чудесной. Отмахиваясь от поднятой всадниками пыли, он решительно шагал мимо застывших в недоумении фаним, направляясь к свернутому пологу и шитым золотом отворотам… и потом самым невероятным образом оказался там, на том самом месте, где стоял в ту ночь, когда должен был умереть проклятый Водонос.

В павильоне было душно, воздух наполнял запах ночного горшка. Солнечный свет золотил широкие швы над головой, проливал серые тени на мебель и сундуки с добром. Несколько взволнованных мгновений Маловеби изучал сумятицу. Как и в ту ночь, внутри шатра господствовала огромная дубовая кровать, но теперь на ней воцарился беспорядок. На ложе, среди хаоса подушек и скомканных покрывал, никого не было. Как и на соседствующим с ним диване.

Маловеби обругал себя за глупость. Почему, собственно, люди считают, что вещи должны оставаться на своих местах, когда они их не видят?

И тут он заметил ее.

Так близко от себя, что даже охнул.

– Чего ты хочешь, нечестивец?

Она сидела слева, спиной к нему, не более чем в каких-то четырех шагах, и вглядывалась в зеркало над туалетным столиком. Не понимая зачем, он шагнул к ней. Она вполне могла бы услышать его с того места, где он стоял.

– Сколько же тебе лет? – Слова сами сорвались с его губ.

Тонкое смуглое лицо в зеркале улыбнулось.

– Люди не сеют семени осенью, – ответила она.

Пышные черные волосы рассыпались по ее плечам. Как всегда, одежда ее обостряла, а не притупляла желание, наготу ее прикрывала прозрачная ткань на бедрах и бирюзовая кофточка без застежек. Даже один взгляд на нее наводил на мысли о негах.

– Но…

– Еще ребенком я чувствовала отвращение к похотливым взглядам мужчин, – проговорила она, быть может, глядя на него в зеркало, а может быть, нет. – Я узнала, выучила, понимаешь, что берут они. Я видела девушек, таких же как та, что смотрит на меня сейчас, и нашла, что они представляют собой не более чем жалких сук, забитых настолько, что начинают обожать палку. – Она подставила щеку под ожидающие румяна, промакнув золотую пыльцу вокруг колючих глаз. – Но есть знание, а есть знание, как и во всем живом. Теперь я понимаю, как земля поднимается к семени. Теперь я знаю, что дается, когда мужчины берут…

Ее нечеткое изображение в зеркале надуло губки.

– И я благодарна.

– Н-но… – пробормотал Маловеби. – Она… то есть Она… – Он умолк, пронзенный ужасом от того, что перед внутренним взором его возникли полные влаги вены, занимавшие все видимое пространство в ту ночь, когда следовало умереть последнему кишаурим. – Жуткая Матерь… Ятвер совершила все это!

Псатма Наннафери прекратила свои действия и внимательно посмотрела на него через зеркало.

– И никто из вас не упал на колени, – сказала она, кокетливо пожимая плечами.

Она играла с ним как какая-нибудь танцовщица, которой нужен только набитый кошель. Струйка пота скользнула по его виску из-под взлохмаченной шевелюры.

– Она наделила тебя Зрением, – настаивал чародей Мбимайю. – Тебе ведомо то, что случится… – Он облизал губы, изо всех сил стараясь не выглядеть испуганным настолько, насколько на самом деле был испуган. – Пока оно еще не произошло.

Первоматерь принялась чернить сажей веки.

– Ты так считаешь?

Маловеби настороженно кивнул.

– Зеум чтит древние пути. Только мы почитаем Богов такими, какие они есть.

Кривая ухмылка, на какую способно лишь древнее и злобное сердце.

– И теперь ты хочешь узнать свою роль в происходящем?

Сердце его застучало в ребра.

– Да!

Сажа и древнее зеркало превратили глаза ее в пустые глазницы. Теперь на него смотрел смуглый череп с девичьими полными губами.

– Тебе назначено, – произнесла пустота, – быть свидетелем.

– Б-быть? Свидетелем? Вот этого? Того, что происходит?

Девичье движение плеч:

– Всего.

– Всего?

Не вставая, на одной ягодице она повернулась к нему, и, невзирая на разделявший их шаг, ее манящие изгибы распаляли его желание, будили похоть, подталкивали его к обрыву.

Жрица Ятвер жеманно улыбнулась.

– Ты ведь знаешь, что он убьет тебя.

Ужас и желание. От нее исходил жар вспаханной земли под горячим солнцем.

Маловеби забормотал:

– Убьет… убьет меня? За что?

– За то, что ты возьмешь то, что я тебе дам, – проговорила она, словно перекатывая языком конфету.

Он отшатнулся, пытаясь высвободиться из ее притяжения, захватившего его, словно надушенная благовониями вуаль…

Посланец Высокого Священного Зеума бежал.

Смех песком посыпался на его обожженную солнцем кожу, обдирая ее, заставляя натыкаться бедром и лодыжкой на разные предметы.

– Свидетелем! – взвизгнула вслед ему старуха. – С-с-свидетелем!

Пульс его замедлялся, уподобляясь биениям чужого сердца. Дыхание углублялось, следуя ритму других легких. С упорством мертвеца Анасуримбор Кельмомас устраивался в рощах чужой души…

Если к ним подходит это слово.

Человек, которого мать звала Иссиралом, стража за стражей стоял посреди отведенной ему палаты, неподвижный, темные глаза устремлены в блеклую пустоту. Тем временем имперский принц вершил над ним свое тайное бдение, наблюдая через зарешеченное окошко. Он умерил свою птичью живость до такого же совершенства, превращавшего небольшое движение в полуденную тень.

Он ждал.

Кельмомас наблюдал за многими людьми, пользуясь тайными окошками Аппараториума, и комическое разнообразие их не переставало удивлять его. Любовники, нудные одиночки, плаксы, несносные остряки проходили перед ним бесконечным парадом вновь обретенных уродств. Наблюдать за тем, как они шествуют от собственных дверей, дабы соединиться с имперским двором, было все равно что смотреть, как рабы увязывают колючки в снопы. Лишь теперь он заметил, как ошибался прежде, считая, что разнообразие это только кажущееся и представляет собой иллюзию невежества. Разве мог он не считать людей странными и различными, если они являлись лишь его собственной мерой?

Теперь мальчишка знал лучше. Теперь он знал, что каждый присущий людскому роду эксцесс, любой бутон страсти или манеры отрастают от одного и того же слепого стебля. Ибо человек этот – убийца, которому каким-то образом удалось застать врасплох Святейшего дядюшку, – прошел подлинным путем возможных и невозможных действий.

Нечеловеческим путем…

Совершенно нечеловеческим.

Подглядывание родилось из игры – невинной шалости. Матушка по причине своей занятости и недомыслия полагала, что Кельмомас уже достаточно набегался по дворцу. Смутные подозрения, время от времени затуманивавшие ее взгляд, означали, что он не мог более рисковать и мучить рабов или слуг. Но чем еще можно заняться? Играть в песочек и куклы в Священном Пределе? Слежка за нариндаром, решил мальчишка, станет его любимым занятием, отвлекающим общее внимание, пока он будет планировать убийство своей старшей сестры.