Ангелина Смурова - Чистые

«Даже такая простая вещица у него – из серебра… И камушки, вон, блестят какие-то…» – вновь поразился Симус богатству, кажущемуся сказочной выдумкой.

Они сели за тот же стол, за которым ждал его рыжий. На поцарапанной деревянной столешнице уже дымилась принесённая незаметной служанкой похлёбка.

«И когда только успела? Наверное, пока меня простирывали в тазике… – сообразил Симус, покраснев от стыда за перенесённые унижения. – Надеюсь, она ничего не видела…»

На деревянном широком блюде развратно развалились куски вареного мяса, сочившиеся жиром, приглашая вцепиться в их плоть. На том же блюде улеглись стройной птичьей галкой куски нарезанного хлеба.

– Ешь, – коротко полуприказал, полуразрешил 361-ый и сам принялся за еду. Он ел жадно, заглатывая большие куски, почти не пережёвывая их.

Симус же, несмотря на страшный до одурения голод, ел мало и осторожно, с тревогой посматривая на мужчину.

«Не отравлено, сам ест, – облегчением пронеслось в голове. – Зачем же он это всё делает?..»

– Малец, я уйду по делам, ты побудешь здесь, – задумчиво начал спаситель. – Отдыхай пока, ешь, тебе это нужно. Потом вернусь – обсудим, что с тобой делать, – Симус уловил в голосе говорящего какую-то опасную ноту, и в очередной раз убедился в необходимости бежать.

– Хорошо. А как… как вас зовут? – несмотря на то, что он уже продумывал пути побега, ему хотелось поблагодарить того, кто помог.

– У меня нет имени. Только номер. Что за глупый вопрос? – Рыжий подозрительно прищурился, осматривая лицо поперхнувшегося от внезапности Симуса. – Что бледнеешь? Ты, не здешний, видать?

– Я… я издалека… – пролепетал мальчишка, когда его отпустил кашель.

– Триста шестьдесят первый. Хотя… можешь звать просто Рыжий. Тебя-то как звать? Номер? —говорящий выжидательно наклонился к мальчугану так, что тот чувствовал на своей щеке его дыхание, отдающее жирным запахом съеденной пищи. Мальчик сглотнул комок, начавший мешать в горле своей готовностью вызвать рвоту.

– Я не знаю номер… я… меня… меня Симус, – он покраснел, опустив взгляд, чувствуя, что не знает чего-то обыденного для того мира, в котором очутился, что очень выделяло его от обитателей Громбурга.

– Ин-те-рес-но-о-о… – протянул Рыжий и снова откинулся на спинку шаткого стула. – Ладно! Отдыхай тут, – засуетился внезапно он. – В другой комнате служанка, если что понадобится.

– С… спасибо вам…

– Ага, – 361-ый натянул номерную маску, укутался в бесформенную мантию и вышел, крепко хлопнув дверью.

«Выждать и – бежать!»

Из занятий в ожидании Симусу оставалось только рассматривать обстановку помещения, в котором он оказался, и на которое до сих пор не имел возможности нормально взглянуть.

Комната не была большой – скорее, пустой. На дощатых стенах ничего не было – ни картинок, ни заметок – ничего. Дурной знак. Чёрный от часто протапливаемой печи потолок давно не мыли. В углах висели ошмётки старой паутины, собиравшей на себя всю пыль и копоть так, что уже не была невесомым изящным кружевом, а свисала липкими и пачкающими сгустками, каплями тяготеющими от своей грязной ноши.

Стол не был ничем покрыт. Неубранный, он был заляпан пятнами жира и усыпан хлебными крошками. Остатки еды Рыжий закрыл тем же полотенцем, которым вытирал голову Симус.

Комната плыла в полумраке. Скудной полоски света, просачивающейся из маленького квадратного окна, грубо сработанного и без подоконника, совсем не хватало, чтобы разогнать серую мглу помещения.

– Сейчас вообще день? Утро? Вечер? – думая то вслух, то про себя, он посмотрел на улицу. По суете толпы, мельтешащей внизу, мальчик догадался – утро.

«Неужели сутки проспал?.. Или… несколько?..»

Возле окна из стены торчал осколок зеркала. Симус стал на носочки, балансируя, заглянул в него. Из глубины пыльного огрызка стекла на него смотрели голубые глаза. Слегка взволнованные, но лучистые и ясные. Нестриженные волосы высохли, вернувшись в своё любимое состояние хаоса. Чужая одежда шла ему, благородно выделяя его бледность.

«Пора!» – щёлкнула в голове короткая команда.

Взял полотенце, осторожно завернул в него остатки хлеба и мяса, хоть его и воротило при мысли, что он это берёт.

«Он богат, и я ведь беру, только чтобы вновь не голодать, не из жадности. Кроме того, он сам позволил мне есть. Только я сделаю это не здесь, а… дальше», – уговаривал он протестующую совесть.

Симус осторожно приоткрыл дверь, в которую до этого вышел 361-ый.

«Где же служанка? Нельзя ей попадаться на глаза»

За дверью оказался тёмный и сырой коридор без окон. Пахло плесенью и мокрой шерстью. Симус вздрогнул.

В конце светилась прямоугольная рамка двери. Тут и там валялись горы рухляди, давно не используемой и ненужной, но зачем-то накапливаемой: сапог, затерявший свою пару и погрызенный мышью, прогоревшие котлы, гнутые гвозди и ложки, обух от топора, чей конец был измочален в деревянное крошево, куски проволоки и пружины… Всё это смешалось с ржавчиной, пылью и битым стеклом в одну кучу хлама, силуэтом рисовавшуюся впотьмах и лишь изредка показывало отдельные свои части, как змея, сверкающая отдельными чешуйками в сумраке.

Ступая как можно тише, Симус шмыгнул в холодную темноту. Дверь за ним захлопнулась беззвучно. Преодолев в несколько скользящих шагов туловище коридора, мальчик рывком вышел за дверь, тут же плотно притворив её.

На улице было оглушающе шумно и гадливо. Многоногая вошь из человеческих тел ворошилась и извивалась, что-то вопила, визжала, воняла помоями и гнилью.

Единое тело тысяченогого насекомого разбивали островки охраняемых персон – на них были дорогие одежды и маски с номерами, с вытаращившимися на мир своими изгибами. Стражники разгребали перед идущими людскую грязь руками-лопатами, почти не касаясь её.

Это и не было необходимым. Завидев в толпе номерную маску или проблеск цветных тканей, люди сами отскакивали в сторону, иногда льстиво кланяясь по многу раз.

Все лица были исполосованы чернотой. Не одна, не две – множество полос рисовались уродливыми шрамами. Попадались и вовсе полностью чёрные, словно с головой окунувшиеся в сажу. Трудно было оторвать от этих знаков взгляд, перевести его дальше, чтобы разглядеть само лицо, увидеть человека. Так уже издали метили человека его пороки, кричали громче любых слов, перекрывая лицо и голос хозяина.

Многие пытались скрыть лица – толпа пестрила самодельными неуклюжими масками, плотными вуалями и шляпами с большими полями, тень от которых закрывала большую часть меток. Бедняки пытались прикрыться хотя бы рукавом или капюшоном. Но из всей массы таких, сохранивших бледную тень совести, было совсем немного. Да и такие жалкие попытки не исправить, но спрятать свои поступки, мало помогали – человек оставался опущенным и трясущимся за раскрытие причин меток, погружаясь в пучину грязи всё глубже и творя новые метки уже в попытках скрыть старые. Метки множились, проступая через любые преграды, говорили за хозяина всё о нём, вышагивая похоронным маршем вперёд человека.