Мария Вилонова - Дети Нитей. Восток

Этих воспоминаний была бесконечная череда, надо сказать. Запад с его широкими трактами, раскиданными в хаотичном порядке поселениями, какими-то мрачными, не слишком дружелюбными людьми. Мне казалось, Марзок довольно сильно напряжен происходящим, внимательно вглядывается и вслушивается, насторожен и суров. Это заставляло и меня вести себя тихо, не мешать, даже не задавать вопросов, пусть и хотелось почти безудержно. В основном я просто смотрел. На дорожную пыль, южные пейзажи, телеги и караваны, что встречались в пути. Запоминал запахи или звуки, голоса и фразы, смысл которых давно стерся, с интересом прислушивался к своему воображению и бесконечно ждал знакомства с Востоком.

На Западе нам встречались и маги. С ними Марзок словно позволял себе слегка расслабиться, разглаживалась морщинка меж бровей, взгляд становился спокойней и веселее. Если они попадались в тавернах, Марз сидел с ними подолгу, смеялся и разговаривал обо всем на свете. Они, казалось, тоже рады нашему общению. На меня поглядывали с интересом, а звучащее в диалогах слово «Райлед» заставляло магов весело улыбаться или довольно переглядываться. Особенно это касалось тех, у кого в глазах я видел непонятные фиолетовые искорки. Они звали меня маленьким союзником, даже покупали, временами, какое-нибудь лакомство и смотрели хитро, словно у нас была некая общая тайна, которую я вот-вот должен узнать. Столы, где мы сидели с магами, люди обходили стороной, а хозяева таверн всегда проявляли какую-то просто невероятную почтительность, которая даже в совсем юном возрасте вскоре начала вызывать у меня лютой отвращение. Это не оставалось незамеченным и случайными знакомыми. Марзок только посмеивался, а вот те люди с фиолетовыми искорками смотрели с сочувствием. Один даже бросил мне как-то:

– Молись Ассе, райлед, чтобы тебе не пришлось вернуться сюда после того, как начнешь плести Разум.

Тогда я не понял, что он имел ввиду, но эта фраза тоже запомнилась очень ярко. То ли оттого, что он назвал меня райледом, словно взрослого и на равных, то ли оттого, что прозвучавшая в его голосе тоска ясно дала мне понять, что Запад для таких как я – не самое приятное на свете ощущение. И молчаливая настороженность Марзока в дороге только подчеркивала, что второе – вполне вероятный вариант.

Совершенно необыкновенные чувства вызвало во мне место, которое Марзок назвал перевал Хэд. Сама дорога не слишком отличалась от прежней, разве что две огромнейшие, желто-зеленые горы показались невероятно красивыми. Мы переночевали тогда еще на Западе, в большом, странно чистом и аккуратном трактире, и выдвинулись в путь на восходе. Солнце освещало перевал яркими всполохами, ложились глубокие тени на трещины в камнях, голосили птицы. Это все было завораживающе и необычно, будто передо мной распахнулись ворота в иную реальность, но куда более странными оказались ощущения. Откуда пятилетнему мальчишке было знать, что мы пересекаем границу Востока, что именно здесь начинается место, которое Марзок назвал с неделю назад моим домом? Конечно, я понятия об этом не имел. Только вот чувство, очень похожее на то, когда мать нежно сжимала мои ладони, поглотило меня целиком. Я напрягся и уставился перед собой, даже дышать старался через раз, впитывая момент знакомства с Востоком всем своим существом. Теперь, именно теперь я бесконечно четко ощутил, что я дома.

– Вей саат, – прошептал я, сам не понимая, почему и зачем именно на этом языке.

Марзок остановил коня, легонько обнял меня за плечи и, наклонившись, тихо сказал:

– А вот теперь: мийотто ли вей саат, Дэйшу.

Я оглянулся через плечо, встретился с его взглядом, таким теплым, полным нежности, и счастливо засмеялся. Никогда прежде мне не было настолько хорошо и спокойно, как теперь, честное слово.

Мы двинулись дальше. Навстречу удивительному миру, который принял меня, кажется, с какой-то собственной радостью. И последние воспоминания о Западе, родителях, доме и саде, потеряли в памяти некую значимость, стали словно тусклыми и… не то, чтобы совсем неважными. Скорее, просто приятными, но будто неинтересными, чуждыми. Я понимал уже тогда, что скучать не стану вовсе. Что благодарен за яблоки в меду, прогулки до пристани, папино внимание и даже ту непонятную, непривычную мамину ласку. Что не желаю этого забывать. Но оно кончилось, и я, несомненно, был в восторге от того, что все вышло именно так. Нормально ли подобное для пятилетнего мальчишки? Нет, уверен, что нет. Да и для любого возраста, наверное, ненормально совершенно.

– Ты говорил: Райлед мой Дом, – осторожно произнес я, когда мы переехали перевал. – Моя новая семья. Разве мы уже приехали?

– Восток – твоя семья, Дэйшу. – Спокойно возразил Марзок. – Все его народы твоя семья. Райлед – лишь имя, которое тебе предстоит носить с гордостью, не более.

Я на секунду зажмурился, раздумывая над этими словами. Мне казалось, они имеют значение куда большее, чем я способен оказался бы осознать, потому я просто их запомнил. А когда открыл глаза, снова увидел ее. Ткань мироздания. Гораздо дольше, гораздо ярче, чем в прошлый раз. Я с восторгом смотрел за переплетением разноцветных ниточек с пару, должно быть, минут, а их голоса, все такие же непонятные, отзывались теперь в сердце не тоской оттого, что могут исчезнуть вовсе, а словно долгожданной радостью. Когда они пропали, я решительно попросил Марзока:

– Научи меня делать так, чтобы они не уходили. Чтобы я видел их, когда захочу. Пожалуйста.

– Тебя научит Аливи, – пообещал Марзок, как мне показалось с некой печалью.

– Прошу, помоги мне сам, – взмолился я. – Помоги понять, о чем они поют, все пять вместе.

Он коротко хмыкнул и молчал долго, а после тихо произнес:

– Шесть. Одну ты еще не видел.

– Ты поможешь? – осторожно уточнил я. – Пожалуйста.

– Да, Дэйшу, – вздохнул Марзок. – Помогу.

– Спасибо, севойо! – с невероятным счастьем выпалил я.

– Но плести ты станешь пять, мальчик, – неожиданно сурово пояснил Марз. – И не зови меня севойо. Называй учителем, если так хочешь. Орэ.

– Конечно, – выдохнул я с восторгом и добавил со всей возможной благодарностью: – Орэ.

Июнь 1313 года нового времени.

Десять лет назад (воспоминания Дэйшу).

После полудня мы остановились передохнуть и размяться. Те привалы, которые оказывались не связанными с трактирами, нравились мне как-то особенно. Мы находили ручейки и крошечные речушки, где Марзок позволял мне купаться, а сам набирал воды для того, чтобы перекусить или сварить себе кофе. А после я сидел, закутанный в его плащ, с мокрыми волосами, которые приятно спасали от палящего солнца, вдыхал аромат из кружки своего спутника, запах костра, и слушал. Легенды мест, где мы проезжали, истории о городах Востока, о былых временах или обо всем нашем мире. Пытался запомнить названия, задавал сотни вопросов, которые, – я теперь понимаю, – жутко смешили Марзока. Когда меня учили там, на Западе, признаться, было нестерпимо скучно. Грамота или счеты, рассказы о животных или растениях – они казались словно ненастоящими, чужими. К чему мне было знать все это, если жизнь сосредотачивалась в рамках забора особняка отца, а интересным могло почудиться лишь то, что окружало меня в саду? Но здесь, под высоким, пронзительно голубым небом, среди невиданных до этого птиц и мелких зверьков, мое любопытство, как выразился Марз, обрело особую неуемность. Теперь это был мой собственный мир, живой, полный чудес и открытий, в котором я сумасшедше жаждал разобраться получше. Тем более, что человек, которого я отныне с искренним удовольствием звал орэ, казалось, знает обо всем на свете и уж точно не поясняет мне происходящее с неимоверной скукой, скрывать которую и не собирался начинать, лишь оттого что родители платят ему за это деньги. И хотел бы я сказать, что начал понимать последнее лишь теперь, став старше и просто копаясь в воспоминаниях, но нет. Даже для пятилетнего мальчишки абсолютный интерес не к миру, а к горстке монет, был очевиден настолько, что останься я на Западе, боюсь, все мое неуемное любопытство сгинуло бы в пропасть под этим бессмысленным бормотанием о верном.