Дарья Крылова - Под ледяным блоком

– Конечно, ей не легко это принять. Ты – наша дочь, а собираешься вести жизнь совершенно не подобающую положению нашей семьи. Коли уж вбила себе в голову, что непременно нужно идти на службу, давай пробьем тебе должность повыше?

Алессандра кривилась, неприятно усмехаясь, и от должности повыше отказывалась наотрез. Она хотела работать в КДО, пройти весь путь от стажера до куратора, именно в той группе, в которую и подала прошение, и отказываться от своих планов только потому, что это не нравилось матери, не собиралась.

На этом месте отец обычно вздыхал и тихонько признавался:

– А может, ты и права, насчет того, чтобы дома не сидеть. Замужество тебе точно не светит, а так хоть со скуки не зачахнешь. Поперебираешь там какие-нибудь бумажки, всё лучше, чем ничего.

Перебирать бумажки в планы Алессандра точно не входило. Она, улыбаясь самой себе в зеркало, совершенно не мило и не женственно, зато искренне, надела форменную мантию с зеленой полосой стажера, затянула светлые волосы потуже в хвост и, пожалуй, первый раз в жизни осталась собой довольна.

Она давно ненавидела свой день рождения, каждый год умоляла родителей не собирать гостей и не устраивать никаких приемов вообще, самое лучшее – забыть в этот день о её существовании. Но, каждый год в фамильном поместье Эрнандесов, носящем название Дом Под Водой, на Канарских Островах закатывались самые пышные вечеринки в честь любимой и единственной дочери.

Лицо больно чесалось от сухости, его давно следовало намазать лекарством, и Алекс молча сливалась со стулом, на котором сидела, и отсчитывала минуты, когда она встанет и поднимется к себе, снимет ненавистное неудобное вечернее платье, трущее под мокрыми подмышками и собирающееся в подоле, но выданное заботливой мамой и, по ее словам, очень ей идущее. Когда она снимет его, распустит мамину дурацкую сложную укладку, вымоется от тошнотворого запаха сладких духов, мерещащегося ей отовсюду, нанесет на зудящее лицо жирное пахучее лекарство болотного цвета, отчетливо отдающее гнилой землей, вот тогда она почувствует себя хорошо.

По правде, её уже не раз подмывало выйти к гостям в эдаком своем первозданном виде и вести себя как ни в чем не бывало, но она понимала, как расстроится мама, и оставалась смелой только в мыслях. Она терпела свое бессилие и ненавидела его. Александра понимала, что, если она хочет жить по своим правилам, ей нужно строить свой дом.

Она подергала бантик на платье и бросила взгляд на отца, что обнимал мать, улыбаясь гостям. Прямо сейчас матушка в который раз говорила о том, какая замечательная у нее дочка, как она счастлива, что родила её, как гордится ей. Вот только все эти восторженные речи Алекс совсем не трогали. Она себя таковой не считала. Она была серой и бледной. А все эти яркие речи и превознесение её чуть ли не до небес – все это фальшь, как и показные улыбки, дружелюбие, все это было бутафорией, и Алессандру от этого тошнило. Приемы в целом не предполагают искренности, но приемы у людей, так сильно старающихся показать свою идеальность во всем: эрудицию, семейный очаг и социальное положение, исключают даже её зачатки.

Глядя на своего отца, слушающего восторженный стрекот маменьки, Алессандра думала о том, как он к этому относится. Его – не тошнит? Или он не вслушивается в то, что говорят, не замечает того, что творится? Всех этих ужимок, ухмылок, игр с интонацией, всей этой показательной восторженности? Отец Алессандры, живший с матушкой бок о бок много лет, давно занял приспособленческую позицию и справлялся с ней куда лучше дочери. А, когда у Алессандры совсем сдавали нервы, доставалось прежде всего отцу, выступавшему посредником между воспламенившейся Алессандрой и матушкой. В таких случаях отец пытался мягко урезонить матушку, но в лучшем случае его игнорировали, а в худшем поднимали такую стену огня, что у отца прихватывало сердце и поднималось давление, а Алессандра чувствовала, как жизненная энергия её собственного огня всецело переходит к матушке, а они с отцом – выпотрошенные тряпичные куклы.

Матушка вообще очень любила кукол. Наверное, до того, как удариться в аристократию, она была колдуньей вуду. Одной из её любимых кукол была её дочь, Алессандра. Синьора Эрнандес обожала таскать дочь по врачам, по чайным церемониям, по музеям, картинным галереям, но больше всего, конечно, по магазинам моды. И покупала всегда только то, что считала нужным, а не то, что иногда, очень редко, находила себе дочь. Она любила принарядить дочь в цветастые блузки на размер меньше нужного, к блескучему её вообще тянуло, как сороку. Возможно потому, что на самой синьоре Эрнандес вещи смотрелись вполне гармонично, тогда как блеклые черты Алессандры вместе с их обладательницей, терялись в них полностью. Волосы Алессандры так же были объектом пристального внимания матери. Их надо было то стричь, то отращивать, то выпрямлять, то завивать, то красить. Самой Алессандре было вполне достаточно стянуть их в хвост и забыть о них на пару дней. Потом вспомнить, что их надо помыть. На этом все её процедуры с прической заканчивались, ибо от многочисленных припарок, притирок и благовоний лучше волосы все равно не становились, а иногда становились хуже настолько, что выпадали. Тогда Алессандра покупала лекарства. Для своего возраста она наведывалась в аптеку так же регулярно, как в библиотеку, и покупала наиболее жирные и вонючие мази, цвет которых отталкивал больше всего.

Время от времени, когда матушка была в настроении для материнских ласк и доброго общения с дочерью, Алессандре перепадали объятия, сопровождаемые ласковыми именами как «чудище ты мое», «страшилище», «неведома зверушка», от которых Алессандра млела и забывала про все разногласия с мамой, а её огонь качался внутри и урчал. Когда Алессандра что-то роняла или отвечала дальше тридцати секунд, матушка задавала риторический вопрос, в кого Алессандра такая тупая.

К своему двадцатипятилетию Алессандра окончательно утвердилась в мысли, что она тупая, грязная и обладает грацией бегемота. Не удивительно, что на свой двадцать пятый день рождения, она кратно двадцати пяти хотела, чтобы её просто оставили в покое. Просто все взяли и забыли о ней, чтобы все исчезли и оставили её в тишине её комнаты, наедине с её книгами, в которых она находила покой и гармонию. Она загадывала это желание каждый раз и всякий раз это желание не сбывалось.

Алессандра смотрела на гостей и приходила к выводу, что не заслуживает ни их любви, ни понимания, ни сострадания, но и все эти люди как в доме, так и за его пределами не заслуживают всего этого с её стороны. Она смотрела на то, как отец, одетый на полный парад, берет из рук супруги бокал, полный пузырьков дурмана, и думала о том, как сильно будет у него болеть голова на следующее утро – такова плата за дурман.