Евгения Райнеш - Восхождение Эль

Конечно, Нам чувствовал: мальчики Торсинга, стратега Ошиаса не подвели. Колебания воздуха несли гармонию, их ритм казался привычным, каким он всегда был в ночь кити уже на протяжении десятков лет, сколько шаман жил на этой стороне тени.

Старший Тан, который имел право говорить с шаманом, старался казаться бесстрастным, но не выдержал и радостно кивнул:

– Кить вот-вот распустится, мольба сингов. Отдохните с дороги.

Для шамана подготовили небольшой, но уютный шатёр чуть в стороне от лагерной суеты. Как только он добрался до кучи мягких одеял, сваленных в углу, тут же бросил в них своё измученное дорогой старое тело и забылся глубоким сном, отрешённым, похожим на смерть.

Проснулся Нам, мольба сингов, только к вечеру. Земля тряслась, каждый её толчок отдавался болью в теле. Возбуждение от запаха кити, который он вдохнул, сойдя с кибитки, прошло. Вернулась непреходящая усталость. Шаман так давно жил на этом свете, что его сложно чем-то надолго заинтересовать. А уж тем более ночью кити, когда глупые жикоры обжираются дурманной травой. Он видел это несчётное количество раз: чёрное обезумевшее море вырывается из загона, полноводным потоком заливает поле раскрывшейся кити. Бряцает оружие, слышен стук копыт, трубный вой выпущенных животных, крики погонщиков, разбегающихся с их пути. От поднятой пыли трудно дышать. В душной темноте режут красными дьявольскими огнями глаза жикор, запах животных тел мешается со сладко-горьким дурманом.

К утру всё успокоится. Жикоры впадут в транс, обессиленные безумством. В полуспячке будут переваривать хмель. Дояры уже приготовили звонкие вёдра, много звонких вёдер, их начищенные ряды ослепительно блестели на солнце, и большой ритуальный чан для праздника первой чаши. Вот тогда Наму придётся выйти из уютного шатра, впустить в своё тело того, кто горит ярче пламени, летит быстрее ветра и стоит прочнее земли. Нам не помнит, что происходит, когда в него входит высшая сущность, чтобы спеть песню иного мира, но с каждым разом всё сложнее приходить в себя. Последнее, что он видит из центра арены, это напряжение и благоговение в сотнях глаз, а затем Нам уже в шатре на окровавленных и загаженных нечистотами тряпках, тело болит так, что невозможно пошевелиться, а грудь раздирает кашель.

Кровь течёт из носа и из ушей, и всё, что он может слышать, – собственный хрип, треск воздуха, который пытаются втянуть и вытолкнуть сжавшиеся лёгкие. Невыносимо режет низ живота, к запаху крови мешается смрад выделений, и Нам молча ненавидит и себя, и того, кто горит ярче пламени, летит быстрее ветра и стоит прочнее земли. Он никогда и никому не признается, как в эти моменты проклинает своих предков, отдавших тела высшей сущности. Синги называют это даром, они кормят и защищают несколько поколений родственников Нама, поклоняются им, и никто представить не может, какое это проклятие. Расплата за скреплённый когда-то кровью договор, незримая печать которого стоит на каждом вайнире, сосуде, принимающем в себя непостижимую силу.

…Спать. Пока есть возможность, нужно спать, напомнил он себе. Шаман натянул одно из одеял на голову, стараясь не слушать крики и топот, и опять заснул.

***

Разбившегося в кровь, потерявшего сознание шамана унесли с арены. Раздался тягучий, выворачивающий душу вой ритуального рога, и Тан поднялся со своего трона. Огромный занавес, отделявший арену от священнодействия дояров, затрепыхался, и все вскочили на ноги, встречая первую чашу. Из-за чёрной вуали шёлка появились две старые бритые наголо рабыни с вырванными ноздрями. Женщины с трудом несли большой чан, от которого даже на расстоянии шёл медово-пряный одуряющий запах. За чаном следовал Ван, он зорко наблюдал, чтобы из посудины не выплеснулась ни одна капля. Если что-то сейчас попадёт на землю, в грядущем году сингов будут ожидать невосполнимые потери. Ещё несколько маленьких рабынь, блестящих маслом обнажённых до пояса худосочных тел, босых, в шёлковых шароварах, замыкали процессию, несли на бритых макушках большие разносы с разрисованными керамическими пиалами.

Чан под взглядом сотни алчущих глаз поставили посредине арены, в полной тишине булькнул черпак, погрузившись в густое, мягко светящееся молоко, и самая младшая из сопровождавших рабынь – не больше десяти лет от роду, женщина в ней только пробивалась тонким ростком – поднесла Тану первую чашу. С разницей в несколько секунд, которые подчёркивали старшинство, пригубил и Ван. В непробиваемой тишине, насыщенной ожиданием, Тан повернулся к самому младшему брату, стоящему рядом с ним.

– Ринсинг, – сказал он торжественно. – До сих пор мы с Ваном вдвоём открывали и закрывали ночь кити. Сегодня ты присоединишься к нам. Ещё один синг из сыновей стратега Ошиаса стал взрослым, а, значит, все мы стали сильнее.

Маленькая рабыня протянула пиалу Рину. Он, стараясь держаться уверенным перед сотнями взглядов, направленных на него, опрокинул в себя чашу, проглотил всё залпом. Сначала почувствовав только обжигающую теплоту. Мгновение спустя в нём разом и на языке, и в горле, и в голове, разлетелись тысячи осколков. Имена им были – горечь, сладость, огонь и ветер – всё сразу и невпопад, кубарем, хаосом, перехватывающим дыхание безумием. Что-то подобное случилось с ним в детстве, когда он упал с коня. Тогда так же земля и небо поменялись местами несколько раз, а в груди пели и восторг от сумасшедшего движения, и ужас перед неизведанным. Юный синг Рин перевернул чашу, показывая, что в ней не осталось ни капли, и толпа взревела в экстазе предвкушения.

Каждый из присутствующих в ночи кити подходил к чану и получал пиалу с хмельным молоком. Казалось, его светящийся аромат звенит в странной густой тишине. Наконец первую чашу допил самый последний раб. Внезапно грянули барабаны. Зазвенели пиалы в нарастающем гомоне поплывших голосов, где-то послышался смех, по пальцам потёк жир от жареного мяса, на который тут же липла пыль.

Ночь кити началась.

В барабанную дробь незаметно вливался тонкий голос нездешней жалейки. Над головами пирующих поплыли незнакомые, вытягивающие душу звуки. Девчонка поднесла вновь наполненную пиалу. Рин выпил залпом, стараясь не поперхнуться, по телу разлилось уже спокойное тепло. Ему казалось, что ничего не осталось на нём – ни одежды, и даже кожи, вен и сухожилий. Обнажённая душа с непривычки обжигалась о музыку, и это состояние будоражило одновременно и чем-то болезненным, и сладостным. Рин испугался, что вот-вот это ощущение закончится, схватил протянутую чашу и выпил ещё, уже не замечая горечи взрывающего тело и душу фейерверка. А потом ещё.

Тан поднялся, резко и громко хлопнул в ладони, все барабаны и тонкий голос незнакомого инструмента, брямканье черпака о чан и пиалы разом стихли.