Кова Крэйсид - Гнездо страха

– Возможно, Вы правы насчет болезни. Но все же, раз есть обострение, значит, должно быть и какое-то просветление? – спросил я, вспомнив о своем внезапном выздоровлении, когда врач упомянул о неизлечимости.

– Да, оно имеет название "ремиссия". Обычно она достигается с помощью таблеток и так называемой стенотерапии, но если говорить о твоем восстановлении после Сербского, я так понимаю, тебя это интересует?

– Да, – он просто читает мои мысли ! А ведь я не рассказывал ему об этом. Интересно… Видимо, он пообщался с моей мамой. Другого варианта нет. Но почему она мне об этом не сказала? И что еще пытался из нее выудить врач? Надо бы разузнать!

– Улучшение твоего состояния определенно было вызвано шоком и приложенными тобой усилиями забыть обо всем произошедшем. Больше всего, я считаю, тебе помогла работа. Как известно, работа – одно из лучших лекарств от множества недугов, поэтому в больнице и существует трудотерапия. Так что, иди-ка ты трудись да лечись. Давай на этом пока остановимся, мы с тобой болтаем уже без малого два часа, а у меня остались еще кое-какие дела.

Меня так и подмывало разузнать у него содержание их диалога с матерью, но, решив, что мне представится еще масса возможностей потолковать о жизни с врачом, я поблагодарил его за беседу и вышел из кабинета ощутив на себе красноречие его сопровождающего взгляда: "Чудесный экземпляр"-наверное, подумал он.

Как оказалось, еще раз поговорить с Александром Александровичем возможности не представилось. Через два дня его перевели работать в другое отделение. А еще через пять на его место посадили старушенцию, и, хотя я не успел себе намечтать досрочную выписку, за прилежное поведение и все такое, меня мало заботила эта замена, поскольку мой новый лечащий врач, выглядела не менее дружелюбной. К сожалению, это впечатление продержалось только три недели, ровно до ближайшей комиссии. То, кстати, была моя первая комиссия и, хотя я не надеялся на выписку, она показалась мне слишком примитивной, а врач – хладнокровной. Председатель комиссии удовлетворился всего двумя ответами, первый он получил, задав мне вопрос "с каких пор я болею", второй – "какое отношение у меня с родителями". После двух элементарных ответов я получил разрешение вернуться в отделение. Негодуя про себя о моем участии в этой бессмысленной, как ее называли больные, лотерее и о напрасной трате нервов из-за напряженной обстановки, раздутой вокруг этого события, я пошел переодевать выданную для комиссии форму обратно на больничную одежду. По дороге в палату меня многие спрашивали:" Ну, что сказали?" – на что я, как и все выходившие в этот день из кабинета врача, отвечал: "Еще полгода". Среди интересовавшихся оказался и Илья, которому я излил свое недовольство. В ответ я услышал:

– Знаешь, нас сюда посылают с понтом вылечиться, а на самом деле все судьи, которым отсылают наши истории болезней, понимают, что врачи в таких больницах самостоятельно судят о нужной мере наказания. Даже если ты в течении полугода будешь из кожи вон лезть, трудясь на пользу больницы и станешь лучшим примером прилежного поведения, у врачей все равно найдется отговорка вроде: "Прошло еще слишком мало времени, чтобы определить, достиг ли ты ремиссии". Да что там через полгода, они многим и через два повторяют это. Так что, здесь никто быстро не выздоравливает, принимай первые две-три комиссии за простую формальность.

– И что, никто не уходил за полгода? – с сомнением удивился я .

– По крайней мере, мне известен только один случай. Однажды сюда положили адвоката, естественно, обладавшего обширными знаниями в области юриспруденции, необходимыми в его профессии, и он не преминул ими воспользоваться. Результат – через полгода он уже был дома. Из этого следует вывод, который сделал какой-то писатель, не помню, какой : "Люди могут или обладать знанием и править собой самостоятельно, или пребывать в неведении и позволять, тем у кого есть знание, править ими .

Я, конечно же, понимал, что отношусь ко второму типу, но у меня был еще целый год, чтобы сфокусироваться на самокопании и измениться, а, поскольку, за книжками время летит незаметно, то я и не слишком сильно сожалел, что я не адвокат.

Но все же все было не так просто. Я все никак не мог отойти от воспоминаний, нахлынувших перед комиссией, когда я готовился к всевозможным вопросам, которые могли на ней задать. Галлюцинации, сны, ангел, музыка в голове; прошлое пыталось вернуть меня к тому состоянию, которое, я уже признал болезненным и мешало мне расслабиться. А тут еще новая заведующая начала наводить шухер в отделении. Сперва она взялась за перестановку. Поставила шкафы, тумбочки, скамейки как считала нужным, перенесла библиотеку из подвала в комнату свиданий, перенесла раздевалку в подвал, а вместо раздевалки появилась комната ответственной по смене. Возможно, все это было и на пользу, только за этим последовала череда беспричинных запретов, цели которых не объяснялись или имели очень глупые объяснения. Так, например, шкаф для сухих продуктов вроде вафель, печенья и пряников, которые больные оставляли на ужин, превратился в шкаф для хранения сахара и одна из немногих радостей – попить вечером чай с какой-нибудь вкусностью, просто исчезла. Душем в не-банные дни стало разрешено пользоваться исключительно тем, кто ходит на пищеблок, так что остальным оставалось только вонять. Были запрещены все флешплееры и те дисковые, которые остались, больше нельзя было слушать лежа, а затем и брать с собой на улицу.

Естественно, из-за подобных "мер предосторожности", как иногда оправдывала свои действия Юлия Викторовна (так звали эту напасть), больные стали выражать свое возмущение .

Я же теперь не только не мог дать волю своему мнению, но еще и был не в состоянии сконцентрироваться. Каждое второе предложение приходилось перечитывать. Мысли стали путаться, словно играя в чехарду в моей голове, и, как следствие, мне стало казаться, что многочисленные недовольства, от которых мне некуда было деться, относились ко мне. Услышал, например: "А ее, что, это волнует?" – неизвестно к кому имевший отношение вопрос, а сам подумал, что это о девушке-ангеле. Было, например, выхватил обрывок из чужого диалога: "А когда он узнает, что мы будем делать?" и принял это на свой счет. И так постоянно, а даже если и знаю, о ком идет речь, воображаю, что косвенно подразумевают меня или объект моей, не до конца увядшей любви. Дошло даже до того, что однажды на прогулке, сидя за читальным столиком, мой сосед, время от времени смеявшийся над своей книгой, потешается надо мной. После этого случая полоумные шутки всяких колпаков, десятки которых я слышал ежедневно, стали врезаться в мою память.