Олег Нестеренко - Рыцарь и ведьма

– А как же Кальеда? – Хага продолжает сжимать мне плечо, словно пытаясь нащупать в нем остатки стальной твердости, что передалась мне в тот день от дракона. – Вы все-таки расстались?

– Не сразу… Я хотел быть рядом, но она сама постепенно отгородилась от меня. Ей казалось, она уже не та, кого я полюбил. В общем, начались проблемы с психикой, да вдобавок ей кололи сильнейшие обезболивающие. От ее прежнего легкого нрава не осталось и следа. Расставались мы тяжело – думаю, она испытала облегчение, когда моя стажировка закончилась и пришло время уезжать. Как бы то ни было, теперь она замужем и, насколько я знаю, вполне счастлива. Мы до сих пор с ней переписываемся, но уже просто как друзья. В последнем письме она даже хвасталась новым протезом.

– Понятно… – Моя спутница, не выпуская моей руки, слегка отдаляется куда-то вслед за своими мыслями. Будто лодку относит течением на длину вытравленной якорной цепи. Судя по ее серьезному и растерянному виду, мне удалось растрогать ее – и даже сбить фирменное высокомерие, которым она, кажется, спрыскивает себя перед тем, как выйти поутру из дома. Какое-то время идем молча. Сумрачное небо над нами замерло в неизбывной задумчивости о том, чего земле не хватает больше – дождя или солнца.

Само собой, я рассказал не все. Умолчал о том, как, рассекая дракону горло, едва не перерезал ту нить, которая связывала перепуганного стажера Академии со спятившей от адреналина «Молнией Архипелага». Это напоминало удары тока, где роль оголенного провода играл мой клинок. Каждый раз, когда меч пробивал шкуру дракона, меня скручивало и ослепляло, а когда отпускало, то меня становилось меньше. Не в физическом смысле, конечно. Ощущение тела вообще утратилось – мне даже казалось, что я нисколько не уступаю в размерах дракону. Но осознание цели, мотивов боя, воспоминания о Кальеде – все это последовательно отключалось, как будто соответствующие участки мозга выходили из строя один за другим. Оставалось только ощущение высвобожденной стихии без имени и подобия, для которой я был всего лишь проводником. К исходу поединка мне казалось, что наш бой длится вечно, а вся моя предыдущая жизнь – не более чем угасающее фантомное воспоминание. И все же, когда я нанес дракону решающий удар, когда пенная густая кровь ударила мне в глаза, в рот, в уши – вот тогда нить, и без того истончившаяся, едва не лопнула совсем. На мгновение я уступил место дракону. Меня не осталось как такового. Мгновение было тягучим, как застывающий янтарь, и вместило в себя его, драконово, родство с небом, настолько возвышенным надо всем и отрешенным, что все эти человеческие распри, великие перемещения народов и даже самая смена так называемых эпох вдруг стали для меня не более значительными, чем копошение муравьев под ногами. Я смотрел на мир глазами дракона и не чувствовал ни ярости, ни презрения, а только спокойствие, равнодушие, растворенность в бесконечности – все то, что сгинуло, оборвалось каких-то несколько часов назад, когда небо наполнили звуки виолончели с оркестром.

Я не стал рассказывать Хаге, как мое тело восстанавливалось после той дуэли. На рыцарском жаргоне то, что я пережил, называется «драконьим кайфом», поэтому процесс моей реабилитации вполне уместно было бы назвать «ломкой».

Что ж, задачи стажировки я выполнил с лихвой. Естественно, першандельеры предлагали мне место в их ордене после окончания Академии. Тогда я не сказал им ни да ни нет. Вернувшись домой, первое время не знал, что с собой делать. Чуть не завалил выпускные экзамены. Думал, что буду дико скучать по времени, проведенному с Кальедой, по морю, кальмарам во фритюре… но нет. Даже безысходность заводских гудков в зимних сумерках родного города больше меня не беспокоила. Было вообще все равно. Потом на выпускном вечере ко мне подошел магистр, сказал, что почтет за честь выпить с Молнией Архипелага. Пока одногруппники танцевали с девчонками, старик рассказал мне, как в свое время тоже изведал на своей шкуре «драконий кайф», – его накрыло прямо в пасти чудовища, когда зубы дракона уже рвали его плоть. Магистр заверил меня, что рыцарское братство – лучшая среда для того, чтобы оправиться от подобных травм. Братство так братство, решил я. На Першандель я не вернулся, потому что тамошняя репутация накладывала на меня слишком много обязательств. Воспользовался приглашением магистра – вступил в орден Мангуста и перебрался в столицу. Вот только… ничего путного из этого так и не вышло. Может быть, мое появление в Лаврелионе – это действительно нежданный шанс придать жизни хоть какой-то смысл?

Хага останавливается у двухэтажного каменного особняка. Окна первого этажа заставлены изнутри картоном. На втором – витражи вроде того, который я уничтожил утром. Из кирпичной трубы над черепичной кровлей вьется красноватый дымок.

– Сжигают твердые фракции философского камня, – поясняет Хага, перехватив мой взгляд. – Это безопасно. Забота о природе – один из главных наших принципов. Это и есть лаборатория. Прошу.

Я поднимаюсь на крыльцо, переступаю порог и вхожу в тесное фойе, нагретое и освещенное огнем в лепном камине. Над камином висит старинная гравюра, которая изображает человеческую фигуру, вписанную в круг. Круг, в свою очередь, поделен на доли, каждая из которых отмечена символом неизвестного алфавита и какой-нибудь вычурной картинкой вроде змея, пожирающего свой хвост. Человек голый, но все интимные места у него прикрыты изображениями планет, а по краям гравюры написаны названия четырех стихий, и все так разлиновано и соотнесено, что посвященный наблюдатель, наверное, увидел бы в данном плакате стройную сумму всех доступных знаний. Мне же, темному простецу, скорее пристало плюнуть да перекреститься – если уж не при виде гравюры, то точно при виде подвешенного под потолком чучела. Какая-то засушенная обезьяна, обращенная ко входу застывшим оскалом.

– Я в детстве его жутко боялась. – Хага выходит из-за моей спины и с вызовом смотрит на чучело. – Когда я возглавлю лабораторию, первым делом избавлюсь от этого страшилища. Нам налево.

Мы минуем выход на лестничную клетку, проходим в самую дальнюю из последовательно соединенных комнат. Я тщетно оглядываюсь в поисках машины Теркантура, но вокруг только закопченные реторты, перегонные кубы, дуговые лампы, какие-то катушки, мембраны и прочая алхимическая бутафория. Моя проводница подходит к телефонному аппарату, привинченному болтами к стене, и набирает номер, зажав трубку между ухом и плечом. Дождавшись ответа на том конце, Хага называет себя. Ни приветствий, ни предисловий. Что-то внимательно выслушивает, потом, бросив короткий взгляд на меня (словно с чем-то сверилась), говорит «да». Вешает трубку.