Гидеон Эйлат - Бич Нергала

— Нет.

— Гм… Но — сосед… Вендийцы?

— И не они.

— Братья-разбойнички из Кара-Ала?

— Эти двое тут совершенно ни при чем.

— Так-так… Ну и задал ты мне задачку… Пандрский узурпатор никак не мог тебя послать, этот скупердяй скорее удавится, чем кошелек развяжет…

Маг энергично закивал, и Абакомо изумленно спросил:

— Сеул Выжига?

Опять кивок. Несколько мгновений монарх стоял неподвижно, осмысливая невероятную новость.

— Подумать только! Да падет на меня самая суровая кара Нергала, если я посмею сказать, что вижу, куда катится этот мир! Но зачем, зачем старому кровососу подсылать ко мне убийц?

— Затем, что он совсем не дурак и прекрасно видит, куда катится этот мир, — угрюмо ответил маг. — Прямо в пасть к твоему любимому Нергалу!

Для отважного сотника Нулана день начинался муторно. Ничто не могло избавить от горечи сердце бывалого апинского воина: ни добрый кусок конины с ячменной лепешкой, испеченной на камне, ни кубок хмельного золотистого вина из тыквы-горлянки, подаренной Бен-Саифом, ни дурманящий дым вендийской конопли. Не веселил даже стук зубов рыжего бритунца, надежно привязанного к колесу телеги. Долговязый узник недоумевал, почему он еще жив; его изводила мысль, что апийские живодеры просто-напросто не успели придумать для него достаточно изуверскую казнь. Отчасти он был прав — ночью в лагере, разбитом в стороне от дороги, на почтительном удалении от опасного холма, и окруженном телегами, воины в ожесточенном споре перебирали нетрадиционные и зрелищные способы отмщения меткому стрелку. Сам же Нулан еще вчера вечером принял роковое решение, но не торопился посвящать в свои планы то жалкое, что осталось от лихой конной сотни.

В последний раз глотнув сладковатого дыма и тряхнув головой и плечами, чтобы разогнать бодрящий хмель по всему телу, сотник встал с кошмы и направился к Роджу. Пленник затравленно следил за его приближением, стук зубов теперь напоминал топот десятков подкованных копыт по булыжной мостовой. Его короткие и жесткие рыжие волосы стояли дыбом, руки, привязанные к ободу громадного колеса, посинели и опухли, босые исцарапанные ноги спешили прикрыть пах, к которому в эту ночь приложился не один апийскин сапог.

— Ты, — сказал Нулан, опускаясь на корточки подле трусливого верзилы, — сейчас будешь говорить, а я буду думать, как с тобой быть. Понял? Или просто зарежу, или сначала поразвлекусь. Все от тебя зависит.

Родж торопливо закивал, на его грязной конопатой физиономии тоска и страх уступили крошечное местечко надежде.

— Как звать-величать?

У пленника постоянно дергались лицевые мышцы, казалось, бесчисленные веснушки пустились в дикий пляс и намерены прыгать и трястись, пока не осыплются.

— М-мать П-п-парсифалем нарекла, да м-мне потом имя не п-понравилось, я себе д-д-другое взял.

— Другое? — Нулан укоризненно покачал головой, в его стране за такое пренебрежение священной родительской волей парня удавили бы его собственной кишкой.

— Р-р-родж.

— Ну, пусть будет Родж. А скажи-ка мне, Родж, сколько все-таки людей в твоем отряде?

«Полтораста», — чуть было не ответил бритунец, как ночью, когда его, полузадушенного арканом, допросили второпях. И только интуиция, обостренная небывалым желанием выжить, спасла его от тычка ножом в глаз. Ибо Нулан не был расположен шутить и верить в сказки. Родж не сумел бы объяснить ему, почему полторы сотни свирепых наемных вояк, разозленных дерзкой атакой горстки обозников, до сих пор не обрушились на апийцев и не оставили от них мокрое место. Вот, например, полста — это бы еще было похоже на правду.

— Д-двадцать четыре. Это б-без меня.

— Двадцать четыре? — Нулан опешил. — Всего двадцать четыре?

— М-мало, что ли? — Лицо, перекошенное страхом, еще больше обезобразила кривая улыбка. — Мы ж вас с т-трех сторон зажали, зато коридор вдоль бережка оставили, к-кто ж мог знать, что вы на рожон попрете р-ради этих сучьих телег? Что у вас там, золотишко?

— Не твое шакалье дело, северянин. — Нулан полыхнул глазами и сменил гнев на милость. — Я тебе верю. Стало быть, больше твои дружки к нам не сунутся?

— А кто ж их знает? Отпусти, я схожу, поинтересуюсь.

Нулан ухмыльнулся. Пленник заметно осмелел, даже перестал заикаться.

— Кто командир?

Родж ответил не сразу — взвешивал риск. Коренастого апийца не так-то легко провести, это он уже понял. И все-таки он солгал — опять же по наитию. Похоже, спасительная интуиция взялась за дело всерьез.

— Конан.

Сотник покивал. Это имя объяснило ему все: и наглое нападение на численно превосходящий отряд, и соблазнительный коридор из западни, чтобы охрана не слишком держалась за обоз, и навязчивое желание Бен-Саифа переманить к себе этого талантливого военачальника.

— Я так и думал.

— Ну да? — На грязном лице успокаивались веснушки.

Нулан снова кивнул. Видно, сама Иштар диктует ему выбор. Что ж, быть посему.

— Как тут оказался отряд наемников?

Родж ухмыльнулся, ноги расслабленно вытянулись на траве. Он поглядел в бледное лицо подошедшего когирского аристократа, в знакомые надменные глаза, и развязно ответил:

- Так мы, ваша милость, больше не наемники. Наниматели-то вон как пятки смазали, не угонишься. Мы теперь сами по себе.

Что-то дрогнуло в лице молодого барона, и он отвернулся, ничего не сказав.

— Конан, — медленно проговорил Нулан. — Киммерийский бродяга, профессиональный солдат, родившийся на поле сражения…

— Ты с ним знаком?

Степняк, погруженный в задумчивость, не обратил внимания на оттенок тревоги в голосе пленника.

— Нет. Однако наслышан о его подвигах. — Нулан сорвал сухую былинку, обкусил с двух сторон, зажал между зубами. — Скажи, он и правда в одиночку семерых укладывает?

Родж усмехнулся. Его бывший командир — парень, конечно, не слабый, но уж семерых… А впрочем, сколько он укокошил в Гадючьей теснине? Бритунец вспомнил огромного варвара с перекошенным яростью лицом, орудующего длинным кровавым мечом. А еще Роджу припомнился здоровенный кулак в кольчужной рукавице, въехавший в его собственную физиономию, когда под натиском апийских копейщиков Конан ревом и тумаками приводил в чувства оробелые ряды наемников.

— Ну, в байках чего не услышишь… Хотя… Зря, что ли, в нашем отряде песенку походную сложили: «Выходите на меня хоть вдесятером, ежли вы без топоров, а я с топором, выходите на меня, всех передавлю, ежли вы с похмелья, а я — во хмелю».

Куплет пришелся степняку по душе, он хлопнул себя по ляжкам и засмеялся с кхеканьем и повизгиваньем. У Роджа еще больше отлегло от сердца, чутье шепнуло ему, что самое страшное миновало.

— И долго он собирается торчать на мосту?