Гидеон Эйлат - Бич Нергала

Она взмахом руки остановила эскорт, слезла с иноходца, для уверенности в себе выдернула из-за подпруги нагайку и повернулась к троим степнякам. Внушительные мужики — косая сажень в плечах, челюсти, что твои подковы, а глаза, как у диких кабанов, в сезон случки, — крошечные, налитые кровью. Бешеные.

— Кто из вас, благородные господа, согласится уступить своего коня даме?

Самый здоровенный из них громко фыркнул, встрепенулись вислые усы. Его приятели заржали, раздевая Зивиллу глазами. «Спокойно!» — сказала она себе, чувствуя, как ходят желваки.

— Или среди вас, — произнесла когирянка, — не найдется ни одного галантного кавалера?

— Хаммун, кажись, ты у нас самый галантный, — с усмешкой сказал вислоусый, и его приятель с длинными сальными волосами, заплетенными в дюжину косичек, осклабился и изобразил поклон. — Помирать буду, вспомню, как галантно ты распинал ту кхитаяночку.

— Надо ж было доказать плутовке, что и нам не чужда цивилизованность, — сообщил Хаммун. — Какой-нибудь некультурный северянин позабавился бы с ней, да сразу и прирезал, а у меня она две недели подыхала. И все воспитывала меня, воспитывала!

Зивилла мрачно кивнула. До чего же наглые подонки! Но жизнь научит и не с такими ладить.

— Что ж, Хаммун, я прошу о пустяковой услуге. Слезай с коня и садись на моего. Мы поедем дальше, а ты возвращайся в стан и скажи Кай-Хану, что я тебя отпустила.

— Ну, как отказать в такой вежливой просьбе? — Губы Хаммуна расползлись еще шире, открывая частокол зубов с черными проемами щербин. — Я бы непременно согласился, кабы не один должок за тобой, госпожа.

— Какой еще должок? — насторожилась дама Когира.

— Какой еще должок! — передразнил Хаммун, оглядываясь на своих приятелей. — Нешто забыла, радость моя, наше романтическое свиданьице у сральника? Недаром говорят, девичья память — что змеиная шкура, по семь раз скидывается.

Зивилла поморщилась, ей все меньше нравился этот разговор. Перевязь с прямым тонким клинком давила на плечо, кинжал оттягивал пояс, — сталь просилась на волю. «Не резон, — напомнила себе когирянка. — Совсем не резон. У Каи-Хана длинные руки. К тому же, слишком многое поставлено на кон. Один опрометчивый шаг, и все пойдет прахом».

— Ты что, Хаммун, рехнулся на солнцепеке? — спросила она недобрым тоном. — Мне недосуг тебя уговаривать, и едва ли кое-кто обрадуется, когда узнает, что из-за ослиного упрямства его слуги я не смогла сделать дело, ради которого послана в Когир. Сейчас же слезай с коня, или я сама попрошу Каи-Хана, чтобы он похоронил тебя и твоих дружков в той выгребной яме, с которой у тебя связаны столь яркие воспоминания. Даю десять золотых, а будешь канителиться, заберу коня даром.

Трое наездников расхохотались, хлопая себя по животам и ляжкам, затем Хаммун назидательно произнес:

— Вот что я тебе на это скажу, радость моя…

— Девять «токтыгаев».

— Девять? Ишь ты! На один, стало быть, меньше. Вот что я тебе скажу, радость моя. Уговаривать меня бесполезно, потому как мне шлея попала под хвост…

— Восемь монет.

— …И торговаться я не расположен. Это раз. Во-вторых, у нас в Апе нету ни хозяев, ни слуг, а есть только воины и вожди, и вождей мы выбираем сами.

— Семь.

— Кай-Хан, конечно, вождь что надо, но в последнее время мы его что-то плоховато понимать стали, а когда такое случается, мы, простые воины, устраиваем сход и маракуем: как быть дальше? Не пора ли выбрать нового соправителя? Благо, желающих хоть…

— Шесть золотых. И хватит молоть языком, а то останешься ни с чем.

— …Отбавляй. Мы б уже давно собрались и все уладили по-привычному, кабы нашему вожаку не пошел фарт. Такой добычи, как в этом походе, я сроду не видал. Вон, даже казну в Кара-Ал отправили, тяжело, понимаешь, при себе таскать. Ну, чего молчишь, заслушалась, что ль? Говори: пять золотых.

— Пять золотых, — сказала Зивилла, краснея от гнева.

— Не пойдет. — Хаммун явно решил поиздеваться всласть. — На кой ляд мне пять вшивых монет, когда вот тут, — он хлопнул короткопалой пятерней по замшевой седельной сумке, — в двадцать раз больше, а у нас еще впереди Бусара, и Самрак, и твой драгоценный Даис. Нет, красавица, не продам я тебе коня. А вот отдать могу. Хочешь, отдам?

«Подвох! — предупредил Зивиллу внутренний голос. — Эта мразь что-то задумала».

— Хочу, — процедила она сквозь зубы.

— Бери! — Хаммун расплылся в мерзейшей улыбке. — Бери, радость моя. Только одно условие. Ты меня сама с коня стащишь. Да губками, губками! Вот за него!

Степняк привстал на стременах, молниеносным движением приспустил кожаные штаны, и над передней лукой взвился сине-багровый детородный орган. Зивиллу чуть не вырвало, но она двинулась вперед, и кабаньи глазки Хаммуна заблестели торжеством, а кисти рук закрутились, наматывая повод — попробуй, стащи меня, радость моя!

— Моего возьми, красавица! — вскричал вислоусый приятель Хаммуна. — Это ж не конь — птица! Р-раз — и ты на седьмом небе!

— А меня зато стащить проще! — завопил третий. — Только дерни разок, а дальше сам ссыплюсь!

В глазах Хаммуна торжество вдруг сменилось беспокойством — ему не понравилась ухмылка Зивиллы. А в следующее мгновение ему еще меньше понравился яростный удар нагайкой — короткой плеткой с легким кнутовищем и оловянной пуговицей на конце сыромятного ремня. Степняк с диким визгом полетел с коня, держась за рассаженный предмет мужской гордости, а нагайка опять взметнулась и легла наискось на вислоусую рожу. Снова — жуткий вопль, а Зивилла резко оборачивается к третьему степняку, у того рука уже на эфесе, но сабля еще в ножнах, и олово прикладывается к незащищенной шее, прямо к кадыку, и апиец мешком валится с коня, а вислоусый все блажит, но боль не мешает ему схватиться за аркан. Зивилла замечает это слишком поздно, когда петля обвивает ее плечи. Молодая женщина успевает судорожным рывком высвободить правую руку, но нагайка не достает вислоусого, зато опускается на конский круп, и перепуганное животное с места бросается в карьер, и волосяной аркан тащит по земле, по острым камням и верблюжьей колючке, поверженную когирянку. Через несколько мгновений вислоусый останавливает коня и выхватывает саблю, когирянка поднимается на ноги, а степняк надвигается на нее, и надо защищаться, надо парировать мечом его удар и самой бить по конскому храпу, чтобы скакун взвился на дыбы и, может быть, сбросил седока, но правая рука вывихнута в локте, непослушным пальцам не ухватить рукояти, а левой с кинжалом не остановить сабли.

Тяжелый кривой клинок плашмя ударил по макушке, и дама Когира замертво рухнула под копыта широкогрудого коня.

Вдали, наконец, раздался долгожданный скрип осей. Угрюмая недоверчивость на лице высокого синеглазого атамана сменилась явным облегчением, он даже улыбнулся краем рта, взглянув на Роджа. Бритунец успел слегка отойти от пережитого ужаса; товарищи, с изумлением выслушав рассказ рыжего десятника, накормили его, напоили деревенской брагой и дали ему сапоги, одежду и оружие. Но в глубине души бритунца все еще дрожал дикий перепуганный зверек, чудом вырвавшийся из смертельной западни.